Солнце встает прямо над Неманом. В любую погоду, в любую пору года на лавочке под явором его встречают Виктор Золотилин и Вольф. Вот почти 20 лет. Лодка в зарослях еще долго качает в своей колыбели туман, пока солнце окрашивает встречный день в охру. Напоминает одну из картин Виктора. Или кинокадр. Из тонкого фильма «Не адзін» Ольги Дашук, после которого я подпала под обаяние Виктора Золотилина. В этом сентябре мне повезло встретиться с ним лично. Искали истоки мистики его картин. Кажется, нашли! Удивлялись, почему то, что он бросил удобную столицу и удачный бизнес и рванул домой, в деревню Куписк под Новогрудком, признают за героизм. Недоумевали, как сочетаются в нем отшельник и душа компании. Общалась с ним и понимала, что бывает с человеком, который задумывается над собственной сутью.
Приезжаю вечером, когда кажется, отовсюду в доме вещи смотрят на тебя загадочно. Необычный старый глобус, первый, который можно было найти в продаже, барометр, аквариум с гуппи, на полке «Беларуская савецкая энцыклапедыя», «Древние цивилизации» и «Ян Булгак. Край дзіцячых гадоў» – для села очень неожиданно, а? Выглядывают одна из-за другой картины. Их около 80.
С собой я привезла в этот дом мобильник, интернет, фотоаппарат. Даже жаль нарушать правила, кроме фотоаппарата, конечно. У Виктора нет мобильного, нет компьютера. Из цивилизационных нормативов – множество телеканалов, из которых Виктор выбирает то, что ему интересно, например «National geographic» и советскую киноклассику. Это принципиальный отказ догонять цивилизацию.
На лавочке во дворе втроем провожаем этот день. Поднимаю лицо к небу: видели вы столько звезд?
Перед автопортретом.
– Моя звезда на небе называется Арк-тур, самая яркая в созвездии Волопас, – в темноте чувствуется, как Виктор улыбается. Это удовольствие человека посвящать другого в свою веру. – Я когда ходил на свидания, эта звезда уже клонилась к западу. Глядя на нее, я себя спрашивал, придет моя Марина или не придет. Вся моя молодость прошла под этой звездой. Все в моей жизни было…
Марина, кстати, приходила…
С «было» начинаем утро. Сидим за зеленым чаем на летней кухне, позади меня со своего диванчика щурится на хозяина Вольф. С каждого бутерброда обязательно ему достанется кусочек – считайте, уже ритуал.
Вольф – ценнейший персонаж этой истории. Еще в пору своего предпринимательства Виктор завел немецкую овчарку. Бизнесмен, на своем авто, обязательно с немецкой овчаркой – такой вот почему-то рисовался брутальный образ. С того дня все авантюры эта компания делила пополам. Первый Вольф умер десять с половиной лет назад. Голова на коленях у хозяина, рука Виктора на сердце пса. Страшно было оставаться в вакууме, и Виктор решился на поиски второго Вольфа. Во второй свой день в Куписке щенок прошел инициацию: Виктор взял его с собой в лодку. Тогда Виктор хотел найти копию своего первого друга. Конечно, это невозможно. Но Вольф второй повторяет Вольфа первого, и внешне, и внутренне.
Никогда я не видела такого пса: доброго, спокойного, снисходительного или даже равнодушного к чужим, то есть ко мне, пса, ловящего хозяина взглядом, но полного собственного достоинства. Вольф для Виктора не просто собака, и даже больше, чем друг. Как звезды, которые вращаются друг вокруг друга.
А в этой подборке мамины фотографии и детские снимки Виктора.
Так вот, было…
Было хулиганское детство. Углы любили Витю.
– Все сидят уже за столом, а я стою в углу. Дед меня дрессировал. Было за что. Потом пожалеет меня: ладно, иди сюда. Подставляет руку: кулак здоровый, как моя голова – целуй. И снова любимый внук.
Были рассказы деда еще о Первой мировой и о жизни в доколхозной Западной Беларуси, был польско-русский говор бабушки, были посиделки-вечёрки в их хате… Были сенокосы вместе с дедом, колка дров, пахота.
– Когда стружку после распилки дров убирал, не дай Бог просмотреть в ней вот такую треску и выбросить, – усмехается Виктор. – Я с дедом всегда был. И отношение к хозяйству: аккуратность, бережливость, рьяность – дедом заложено. Дед не считал, что я ущербный какой-нибудь, никаких послаблений по этому поводу абсолютно. Дед растил мужика, наследника. В 16 лет я пришел ему на смену.
Да, вам нужно узнать еще одну деталь. Виктор маленького роста, 1 м и 32 см. Вся семья не позволила этой особенности перерасти в беду. В связи с этим были летние разъезды по больницам. Была даже Осиповичская школа-интернат, правда, всего на время второго класса, вот досада. Мальчику Вите, как ни странно, очень уж там понравилось. Главной новостью оттуда в письмах было «я подрос!».
Были в жизни романтические мечты о географии.
– После второго курса у нас была «туристическая» практика. Нашей группе выпал маршрут: Москва – Архангельск – Мурманск – Ленинград – Таллин – Рига – Вильнюс – Минск. Ради этого надо было поступить на геофак, – правда, БГУ с первого раза Виктору не покорился. – Было стыдно, конечно, потому что кто-то уехал учиться, кто-то из мужиков в армию пошел, а я сижу дома. Я и так был начитан, но когда не поступил, столько прессы на этот дом выписал, и такие журналы, о которых тут понятия не имели: «Латинская Америка», «Азия и Африка сегодня». Столько было в голове путешествий, а кончилось как: от чего так стремился, к тому вернулся.
80-е Виктор вспоминает как самые темные, застойные годы. Солидарно со страной. Попал на скучное производство. Думал, станет читать экономику сельского хозяйства и агрономию в учебном центре, а вместо этого увидел у себя в кабинете 12 ведер строительной краски. Ведер! Там помнили работы отца Виктора, да и его способность к рисованию знали – оформи-ка очередное собрание. Возня с крас-кой, плакаты? Нет, это не к Виктору!
А Вольф обязательно угощает своей едой кур.
Единственная отдушина 80-х годов – по профсоюзным путевкам Союз исколесил вдоль и поперек. Только, может, на Дальнем Востоке не был. В это время окончил Нархоз, нынче Белорусский государственный экономический университет – не хотелось, чтобы на его географическое образование смотрели на производстве снисходительно.
Неожиданно и чуть ли не насильно появилась первая картина. Начальник-земляк привез к своему любимому месту: пиши.
– Я кроме гуашей, акварелей не знал красок никаких. А тут какие-то тюбики, масла, разбавители, растворители. За моей спиной у них там банкет, гудят, веселятся, а передо мной панорама сумасшедшая Немана и мольберт. Я открыл эти тюбики – как будто вспомнил свое раннее детство. Когда батька уехал отсюда, мне было две недели, его краски остались здесь. Откроешь и нюхаешь эти краски.
Работы отца: пшеница накануне жатвы, попытки репродукции «Аленушки» и «Трех богатырей» – висят в доме. На них мальчик Витя смотрел, засыпая. Когда-то они казались ему верхом совершенства. Работы в духе художника-оформителя: ладно сделаны, но плакатны.
– За два дня я своему «заказчику» что-то сообразил. Тогда я восторгался работой. Через много лет я видел эту картину у него на даче. Сейчас бы ее запустил подальше, – смеется Виктор.
Первый успех захватил. К каждой зиме Виктор стал готовить картонку – раз в год выходила картина. Месяцами мог не брать кисть, обращался к своему увлечению, если «находило». Но живопись оставалась чем-то второстепенным, лишним, неловким даже.
Вторая картина Виктора с ним, хранится отдельно от посторонних глаз, на втором этаже, в бывшей мастерской. В закатном солнце на берегу Немана девичья фигура. На столике рядом с картиной подзорная труба. Иногда Виктор вглядывался в неманские берега. Чтобы заметить Марину и выйти навстречу. Любовь в его жизни тоже была. Когда будем просматривать студенческие фотографии, Виктор кивнет на одну – Виктор на ней настоящий модник, о чем-то заразительно смеются с одногруппницей. Говорит, типичный он того времени.
По синусоиде
Что может быть драгоценнее, чем люди, которых ты повстречал.
Виктор был в числе первых бизнесменов независимой Беларуси. Придумал выращивать в бомбоубежище шампиньоны.
– Как мы эти шампиньоны ждали! Пять утра, еще автобусы не ходят, подхожу, главный ключник, к бомбоубежищу – четверо моих товарищей уже ждут меня. Да не одни, а семьями! Без копейки жили полгода, пока не продали первые грибы на Комаровке. Главным были не деньги, а сознание, что мы независимы. Пока относил грибы на анализ, оплачивал место, почти все продали. Держу такую пачку денег, у нас уже грибы кончаются, а очередь не уменьшается! Я мужикам моим сразу отдал все деньги, чтобы семьи их поддержать, хотя до сих пор на мицелий, на транспорт, на оформление документов фирмы тратил свои. Больше всего меня воодушевил даже не успех, а то, как они в меня верили. И ведь я младше всех был. Многие мои знакомые говорили мне: «лучшие мои годы были с тобой, Витя».
И даже когда мицелий погубила адская жара, никто из товарищей не ушел искать другую долю, с надеждой ждали решения Виктора. Была еще попытка всем вместе заняться памятниками, да не сложилось.
– Из мужиков моих уже ни одного не осталось, – задумывается Виктор. – Долго потом искал их. Чтобы цветы положить, чтобы извиниться.
Извиниться за то, что не смог больше поддержать, что пути их разошлись – фирма Виктора переквалифицировалась на оформительские работы: подготовка к съездам, монументальная живопись в школах, клубах Минского и Дзержинского районов. Виктор занимался оргвопросами, но когда заходил в ту же школьную столовую, от вида которой еще с утра аппетит пропадал, что-то екало внутри при взгляде на расписанную его бригадой стену. Интересно, сохранился еще где-то отпечаток той жизни? К тому времени уже были куплены «Жигули», была охрана – невероятно представить Виктора в образе бизнесмена, захваченного азартом и лихостью 90-х. И этот азарт резонировал в нем. Виктор, между прочим, порой сам садился за руль! Не имея прав, хотя честно пытался их получить. Народные умельцы сделали съемные рычаги к педалям. Доказывать свою самость давно вошло в образ жизни.
– 4-5 лет пролетели волчком, рабочий день от рассвета до заката. Подходишь к дому: сидят на лавочке мужики, в картишки играют. А ты, как какой-то узник. Думаешь, зачем тебе это все, сидел бы с ними. Куда стремишься, для кого это делаешь?
Такой завтрак на пороге – тоже часть ритуала.
В 96-м году, как формулирует Виктор, «дал себе слабину», приехал на месяцок в родной Куписк отдохнуть. Смеемся: отдыхает по сей день. Неожиданно в жизни появилась купиская школа, от чего еще во время учебы зарекался, даже отлынивал от педпрактики. И как его уговорили подменить заболевшего учителя? Класс – 3 ученика, 33 ученика – школа, за окном – успокаивающий знакомый пейзаж. А с любимым классом можно взять велосипеды – и в поход, это же география! После столичной гонки так похоже на рай. Виктор переписал фирму на старшего брата и рай решил ни на что не менять.
Пока в начале нового тысячелетия не закрыли школу, одновременно вел географию и историю, в которые был влюблен с детства, само собой, рисование, еще всемирную художественную культуру, биологию, вселенную, химию. О целеустремленности: химию ради этого пришлось освоить заново – сам себе дал две недели на школьную программу. И потом искренне удивлялся, как мог не любить эту науку в школе.
Кто карлик?!
Через пару дней после моего отъезда картошка будет выкопана и убрана в погреб.
Из-за гостей, то есть меня, отлаженный ритм купиской жизни сбивается. Вообще каждое утро у Виктора 50-минутная зарядка. Хотя для «маленького» человека почти все в сельском быту зарядка. Да что говорить, Виктор даже поднимал штангу! 71 кг над головой, больше, чем сам. В соседней комнате в студенческом общежитии подобрались атлеты, звенели железом прямо в предбаннике. Однажды не смог пройти мимо, попробовал. Хлопцы сагитировали заниматься. Слава Богу, это богатырство пресекли медики на первой же медкомиссии: чуть не «сложился» позвоночник.
– В свои 61 отжимаюсь 200 раз минимум. Я чувствую себя отлично. Кроме ног, – признается Виктор. – Может, потому что восемь лет писал картины, стоя на коленях. Теперь уже сижу перед мольбертом.
Правая нога подвела еще в юности: таскал за собой, не спал ночами от боли, но по молодости болячку эту переходил. Да и одногруппники никак не бросали одного. После были и пешие походы на полдня, еще до велосипеда, и на лыжах пропадал на многие часы, особенно любил уйти в метель. В 2013-м с ногами стало так худо, что через эту беду с трудом пробивался Викторов врожденный оптимизм. Слава Богу, сейчас полегче. Синусоида жизни снова на взлет.
– Я дольше всех нырял, быстрее всех плавал, обгонял всех на лыжах, на лодке мне равных никогда не было. Одноклассники меня специально подхватывали, подвешивали на турник, мне до земли был еще метр – и вокруг собирались классы. Я подтягивался 35-40 раз, когда все мои одноклассники раз 5-6. Я всю жизнь самоутверждался. Сам себе и другим доказывал, что я не хуже. И постоянно находились люди, которые говорили: это не твое, вот твои рамки. А мои рамки намного шире!
Неужели могли заявить прямым текстом?! Оказывается, могли. Например, начальник Виктора ясно говорил: ты никогда не будешь большим начальником из-за твоих физических проблем. Отсюда, наверно, и Викторов поход в бизнес. Его способом защиты стало вторжение в чужой мир стереотипов. Но почему приходилось доказывать свою состоятельность себе же?
– Я болезненно воспринимаю любое упоминание, что я в чем-то иной, чем другие. Конечно, в детстве я не задумывался над этим вопросом, не чувствовал себя ущемленным, – ну да, некогда было за хоккеем, футболом, плаванием… – Что за слово «карлик», которое мне порой адресовали, я долго не понимал. Но как-то спросил у матери.
«Есть такая болезнь. Если кто на тебя так говорит, это воспитание такое, ты не обижайся, наоборот, лучше улыбайся. Будь выше них», – сказала мама. И эти слова запали в душу значительно глубже. Но с любым обидчиком в детстве разговор был короткий.
Вот так примерно и пишется.
– Все равно приходил момент, когда те люди, которые считали, будто я чего-то не достоин, перебегали улицу, чтобы со мной поздороваться. Было такое. Ну и теперь я не чувствую никакого ущемления. Я на своем месте, где и должен быть.
Общаясь с «обычными» людьми, Виктор совершенно не умел относить себя к «особенным». Даже чуть было не отказался от пенсии по инвалидности.
– Исполнилось мне 16 лет, мать повела меня на ВТЭК (врачебно-трудовая экспертная комиссия, – прим. авт.). Посмотрел я на людей с недостатками разными – был такой протест, что я здесь, в одной очереди с этими людьми. И мать тянул за рукав – пойдем, не хочу этой пенсии. Страшно не люблю, когда мне сочувствуют, когда меня жалеют. Даже когда меня считают героем за то, что я в Куписк вернулся, уже одна из форм жалости. Это вызывает во мне бурю.
При этом сам признался: видит человека в инвалидной коляске – и ему болит. Сжимает внутри от несправедливости.
Вижу свет
Сегодня вход для внешнего мира сузился до минимума. Остались Куписк, Неман, Вольф, неотъемлемые сельские заботы и картины. Для внешнего мира – домашний телефон, изредка маршрутка Куписк-Минск: в Национальный художественный музей на новую выставку или же на открытие своей собственной. Но уехать не дольше, чем на день! И самого уже давно не тянет в шумный Минск, и Вольфу Виктор верен. Вольф без него просто сходит с ума. Не запрешь – махнет через забор на поиски, убаюкаешь в доме на диванчике – распахнет все двери, что сможет, и будет лежать с беспокойно-обиженным видом.
Вольф любит сладенькое. И как ему не разрешишь!
– Ну что, Вольф? – это сигнал, что мы отправляемся в поход. Вольф наставляет уши, распахиваются прижмуренные глаза. Через минуту он весь восторг. Если Виктор берет велосипед, пес на радостях пытается куснуть колесо. Пока едут по деревне, Виктор привязывает Вольфа к велосипеду, когда был помоложе, пес даже с легкостью вез хозяина. На лодке – замечательно! А знаменитый, воспетый словесно и живописно Неман всего за огородом, в двух минутах от тебя.
– Раньше Неман был такой обжитой, людный: Куписк был как на ладони, на другом берегу было видно под самую Налибокскую пущу, вереницей туристы плыли на байдарках. Сейчас зарос лозой, кустарником вдоль всего берега – до самых Столбцов негде пристать. Даже мост, поврежденный паводком, снесли, не стали восстанавливать – никому не нужен, – разочарован Виктор.
Неман питает Виктора своей силой.
Да и Куписк переменился. Еще недавно не улица – зеленая аллея вязов и ясеней, над головой листвой смыкаются. Местные власти решили, что старые деревья пора спилить. Вместе с ними на землю посыпались и гнезда аистов. Это индивидуальность Куписка такая – на каждом дереве до 15 гнезд бывало. Нынче от уникальности этой деревни остались только участки сельчан – шнуры – и представить не могла, что бывают такие узкие дворы и огороды. Виктор вздыхает: Куписк тоже становится, как Минск, чужой.
В предчувствии утраты на картинах Виктора стали появляться печалящиеся о былом сарайчики в снегопаде, или защищающие кусты сирени домики. Знаете, даже сирень исчезает: дачникам, выкупающим в Куписке дома, ее как-то и в городах достаточно. На 400 домов сегодня 150 местных жителей, и с каждым годом меньше. Картины Виктора начинают приобретать историчность.
Оглядываюсь по сторонам, ищу картины в натуре. Батя-Неман, как называет Виктор, – магистральная тема. Все вариации, кажется, перебраны – Виктор написал уже около 400 работ! – а не все сказано. Странное ощущение, что Неман на картинах Виктора энергетически мощнее, чем в реальности. Неман с лодки не просто красив, а вызывает довольную улыбку. Но мне приятно сопоставлять места, написанные природой и кистью. У Виктора в картинах природа легендарна. Она драгоценна для автора, даже заражаешься этим отношением. И неимоверно жива, больше – одухотворена. Его живопись светоносна, внимательна и умиротворена. Не раз уже слышала, как зрители отмечают мистичность, потустороннюю притягательность его работ.
– Не знаю, что здесь мистического. То, что вижу, соединяется с внутренним состоянием. Это и пишу. Все эти рассветы, закаты не то чтобы плод моей фантазии, но идет изнутри. Хочется уже за кисти! Жду, когда все хозяйственные заботы закончатся – и скорей за работу. Потому что когда чувствуешь, что-то висит над тобой, никакая кисть не берется в руки. Месяца два осталось.
Октябрь – подготовительный сезон: Виктор грунтует холсты. Соседи наблюдают, как он сушит их, заставляя весь двор. На зиму не меньше 20. Творческий сезон начнется с декабря, и вырывает из него требующая посадок земля и ждущий лодки разлитый, порой до сарая, Неман. Правда, паводков таких года три уж не случалось.
У Виктора Золотилина выработался не только свой стиль, но и особенная манера: использует столько растворителя и льняного масла, что масляная краска становится похожей на акварель – не различить мазка.
Поверить, что Виктор нигде не учился живописи, приходится через силу. Ну только если на выставках, глядя на полотна других. И особую родственность чувствует он в итальянском Возрождении. К наставлениям знакомых художников он и сейчас скептичен, говорит, перестанет быть Золотилиным. Он лишь слегка набрасывает карандашом композицию. Никогда не берет с собой этюдник. Попробовал раз сфотографировать природу для зимнего сезона – и сразу заскучал за копией.
– Честно говоря, когда я работаю, мне не хочется даже к телефону подходить, это весной-летом больше не хватает общения. Только может Вольф где-нибудь в ногах моих посапывать, лишь он не нарушает моей творческой атмосферы. Все готово: мольберт, холст перед тобой, краски ждут. А я в кресле могу час просидеть – жду момента какого-то. Сигнал поступает – хватаешь кисть и пошел. И только обнаруживаешь, когда начинает темнеть: надо и Вольфа кормить, и курочек смотреть. Когда пишу, я нахожусь вне пространства и вне времени. Даже краски на автоматизме смешиваю… Может, поэтому мои картины такие получаются.
Но никогда Виктор не думал, что у него будут выставки, а уж тем более покупатели – немыслимо. Или свои фанклубы в Новогрудке и в Минске, и поклонники будут приезжать веснами, чтобы посмотреть на наработанное за зиму.
– Когда состоялась моя первая выставка в Новогрудке, в музее Адама Мицкевича, тогда началось какое-то паломничество ко мне. Редко когда у моего дома не стояла машина. А то и две, и три. Мать терялась, откуда что взялось: приезжает делегация из отдела культуры райисполкома, обнимают, говорят «спасибо за сына». К выставкам в своем районе уже отношусь спокойно: свои люди. А в первый раз казалось: о, это мои картины где-то в людях висят, кто-то смотрит!
Местные власти, улыбается Виктор, нашли в нем палочку-выручалочку: собрание – к нему за картиной для оформления зала, делегация – к нему за подарком. Белорусское общество инвалидов, кстати, тоже нашло Виктора через его картины. Покорение Минска началось с галереи «Славутыя майстры», до приглашения в Троицкое предместье обзвонил, наверно, галерей 30.
– Я только картины привез, они посмотрели и начали что-то со стен снимать и мои работы вешать. «Куда, я приехал показать!» – «Завтра ждем еще работ 20 и сразу открываем вашу выставку». Я на подъеме: так принял Минск, да еще в Троицком предместье – возвращаюсь в Куписк. В тот же день звонок из галереи: ваши картины уже купили, китайская делегация, так что везите 25-30. И понеслось. Хорошо было до 2012 года, когда картины продавались. Два года дальше Новогрудка никуда не выезжаю: надо свои две пенсии отдать, чтобы съездить с картинами в Минск, а купят ли? Людям стало не до картин.
Но после этой весны Виктор перестал волноваться о продажах и выставках. Просто важнее работать и больше оставить после себя. И альтруистские настроения появились: думает подарить работ 25-30 Новогрудку.
Машина времени
Желаю вам вглядываться в картины Виктора не на фотографиях, а на в выставочных залах.
В Викторе Золотилине противоречия уравновешивают друг друга. И так во многом. Откуда он такой? Деятельность, тяга к приключениям, говорит, даже жесткость и, пожалуй, художественный талант – от отца, художника-оформителя, кочевника без крепких привязанностей. Терпение, честность, чувство собственного достоинства, интеллигентность, немного сентиментальности – это ее, матери. Может, еще и Викторова незащищенная искренность.
– Волевой, с характером, жесткий, требовательный к другим. Но могу прослезиться, обнимая того, кого минуту назад уязвил. Часто от воспоминаний легко поддаюсь эмоциям. Не люблю в себе даже минутных этих слабостей.
Как человек с судьбой из остросюжетного психологического романа мог настолько безболезненно перейти на неспешный ход? Как человек, сам собой притягивающий людей, может не страдать от зимнего молчания?
– Наверно, как хотел, так и живу сейчас. Весь свой минский период жил в ожидании, что что-то должно случиться. А когда получил квартиру, никогда в ней ремонта серьезного не затевал – не чувствовал, что буду жить там. Хотя дотянул до 48 лет, когда на окончательный переезд решился. Я всегда подчинялся душе, не смотрел, где мне физически легче. Некоторые мои земляки хотя и стонут, но держатся за эти квартиры. Я один-единственный, кто вернулся. Первый и последний. Качают головой: здесь, в комфорте, легче. Нет, мне легче дома.
А мечты географа можно реализовать и в маленьком Куписке. И Виктор показал мне удивительно чудесную вещь – карту Купиской земли. С дотошностью географа он составил ее сам, охватил площадь в 10х15 км, пешком намотав сотни. Каж-дая ямка в народе имела свое название. Вспомнить все, конечно, уже было некому. Но Виктор опросил всех старожилов, собрал более двухсот названий. В карандашном наброске эта карта долго пролежала за шкафом. Местные краеведы, прознав, уговорили закончить дело.
Любовь к родному краю, наверно, исконная, от самой той земли, транслирующей коже память поколений. Даже в буквальном смысле, вплоть до найденной в огороде монеты Великого княжества Литовского. Дед Виктора – пятое поколение, которое жило на этой земле.
– Впервые осознал эту любовь, когда учился в Осиповичской школе. Когда мать присылала мне посылки, мне не важны были те яблоки и конфеты: газету нюхал, до слез – вдыхал запах дома. В университете раздобыл ключ от крыши и часто уходил туда и на час, и на три, раскрепощался там. Весь Минск как на ладони, но не лишь бы куда смотрел, а на запад, в свою сторону. Особенно когда получал письма от любимой девушки.
Виктор стильно старомоден.
– Ко мне уже напрашивались: ванну поставим, воду проведем. Свободны, пока справляюсь, ведро воды принесу! Я хочу сохранить все максимально, как было тогда, при нас, когда жили большой дружной семьей. Мы все ввосьмером – дед и баба, мама, ее брат с семьей, я с братом – сидим вокруг лавки у печки, на лавке бульба, сало, над нами еще лампа-керосинка… Вот оно, купиское счастье. Как будто библейский сюжет какой-то. Тогда непрерывность времен была: казалось, люди жили так, как мы, и пятьдесят, и сто лет назад…
Их семейный уклад выделялся в деревне атмосферой добра, тепла и дружбы. Ни одного грубого слова в стенах этих не звучало. Пока мы беседуем во дворе, меня то и дело передергивает от крепкого словца из-за забора – вот это и называется одиночеством. Жили скромно, но в достатке, детей не пестовали, но и когда наказывали, то справедливо. Фраза Виктора «дед любил всех до потери пульса» мне крепко запомнилась.
Сохранить дыхание дома в старом шкафу, на котором под краской проступают отметки роста мальчика Вити, в иконах по углам, в печи, на которой жили и умирали все предки, в кровати в углу, на которой умирала мать, и где ее теперь заменяют картины. В кладезе документов. От фотографии прадеда, который охотится на амурского тигра лет 120 назад, и купчей на землю прабабки до воспоминаний матери, которые Виктор практически вынудил ее записать. Не зря. И не могу не поделиться удивлением четкому почерку, ясной мысли и меткому определению человека около 80 лет. А судьба матери Виктора – история западнобелорусского края. История двадцатилетней девчонки, которая не могла понять, что любовь ко всему белорусскому может оказаться политикой. История Союза белорусской молодежи и десяти лет лагерей, от лесоповала до поселения в Казахстане. История непротивления злу насилием, даже когда те, с кем учились в одной семинарии, звали при сыновьях «тюремщицей». Но это отдельная долгая история… Каждый январь Виктор неделю посвящает памяти матери: перечитывает ее дневник, пересматривает фото.
– Некому ключ от машины времени, по имени память, передать. Это моя больная тема. Племянники? Может, возраст такой, но пока их это абсолютно не интересует. Если посчитать родственников моих двоюродных-троюродных, которые вышли из этого дома, то их немало на свете. Но на мне все кончается. Обидно. Чем более позднее время, тем меня сильнее тянет на такие разговоры.
Вечером мы снова возвращаемся к Неману – замыкаем дневной круг. Под березой справа лежит его первый Вольф. По левую руку, задумчив, лежит нынешний. Во дворе Виктор еще что-то долго шепчет на ухо Вольфу – прощается с ним на ночь. И тот смотрит, словно расстаются на год.
– Кажется, вот бы такая, как на данный момент, ситуация сохранилась на оставшуюся жизнь. С Вольфом, с ногами, со всем. Ничего не надо ни в лучшую, ни в худшую сторону. Знаю, что этому вот-вот придет конец. И тревога, и печаль берут. Вот, может быть, последняя осень наша, последняя весна. Немцы живут 12 лет. Нам уже 10 с половиной. Абсолютно все связано с ним.
Виктору бы быть, как дед: авторитетным человеком на селе, хозяином в семье, на лавочке по вечерам увлекать рассказами деревенских ребят, брать самых достойных с собой в походы, зимами уходить в живописное уединение. И был бы, да драма в том, что связь поколений порвалась глобально.
Утром Виктор запишет все события прошедшего дня в дневник, который завел больше двадцати лет назад. С тех пор пол-ящика тетрадок. Сейчас записи более краткие и строгие. Мне кажется, это дает ритм жизни, это ответственность за каждый день перед собой. Еще утро ждет ритуальной фразы:
– Здравствуй, Вольфуша, все хорошо.
Источник Вместе
-
-
Вреж Киракосян: Моя жизнь – это заплыв против течения
Вреж Киракосян - о том, как благодаря (или вопреки.. Читать далее+ -
Бери жизнь, как она есть. История Олега Маханькова
А вы встречали художника, который все свои картины.. Читать далее+ -
Жизнь – одна на двоих
До суицида Татьяну, жительницу из села Частоостров.. Читать далее+
Похожие статьи