Директор детского хосписа Анна Горчакова: “Не надо спрашивать “за что”, спрашивайте “как с этим жить”

Иногда нам на жизненном пути попадаются такие люди, от которых с первой же встречи невозможно оторваться. Хочется говорить с ними, быть рядом, помогать, чем можешь, и слушать, слушать, слушать. От таких людей исходит внутренний свет такой силы, что все твои проблемы и заботы кажутся очень мелкими и даже смешными. Директор Белорусского детского хосписа Анна Горчакова — как раз такой человек. Женщина с огромным сердцем и несгибаемой волей, несмотря ни на что несет свой свет другим и делает огромное дело. Потому что не может по-другому. За бранчем в отеле Renaissance с Анной Георгиевной мы поговорили о жизни и смерти, о горевании и исцелении, и о ее большом личном горе, которое навсегда изменило мир вокруг.

— Анна Георгиевна, кем вы мечтали стать в детстве?

— С шестого класса я точно знала, что хочу стать биологом. Всегда хотела защищать права животных. Я даже собирала журнал «Наука и жизнь» и очень хотела работать в заповеднике.

— Мечта осуществилась?

— Я закончила биофак. Но уже в институте я поняла, что наука — это не мое.

— Наверное, для науки нужно иметь определенный склад характера?

— Да, а я слишком активна. Когда я уже отрабатывала после института в школе, поняла, что я не преподаватель, а организатор. Устраивать вечера, мероприятия, организовывать людей и все в этом духе — определенно, мое. Потом мне пришлось получить образование психолога. Кстати, знаете, какой предмет у меня был самый любимый в школе? Пение! Правда, я не умею петь, хоть и закончила школу музыкальную.

— По какому классу?

— Фортепиано. Мне всегда говорили: «Ты только не пой, а лучше объявляй» (смеется). Видимо, я всю жизнь шла к тому, чтобы стать психологом и работать с людьми. Наверное, я поняла это, когда работала в школе. Больше всего моим ученикам нравилась история в моем исполнении: историю я не знала, но рассказывала такие сказки, что уроки проходили весело и с задором. Но самое интересное, что мои ученики, которые сдавали химию и биологию — получали 4−5 на экзаменах, а те, кто сдавал историю — все пятерки! Как? Я не знаю!

— Мотивация?

— Может быть. Я тоже к этому склоняюсь. Если человек не глуп, и у него есть заинтересованность, то все получится. Ему не обязательно давать набор каких-то стандартных знаний — это глупо…

— Наша нынешняя система образования не соответствует, на мой взгляд, нынешней скорости жизни. Детей не учат применять информацию, их пытаются заставить быть в каких-то рамках …

— Вот вы правильно сказали — огромная скорость жизни. И, правда, никто не успевает изменять систему. Моя дочь, которой сейчас 27 лет, закончив университет, магистратуру, сказала, что только в магистратуре она действительно чему-то училась. Потому что там давали не сами знания, а алгоритм. Мы сильно отстаем в этом вопросе. А знаете, почему? Это лично мое мнение: каждую систему вроде здравоохранения, образования мы пытаемся контролировать. Нужно сделать так, чтобы человек сам захотел ходить, например, к врачу. Элементарный возьмем пример: когда вам нужно взять одну справку у терапевта, а для этого вам нужно пройти еще 100 кабинетов. Отбивает все желание!

— Это да. А как вы от истории, биологии отошли и попали в здравоохранение?

— Знаете, как говорят, — мы предполагаем, а Бог располагает. Так вот, я никогда не играла во врача. Но я предполагаю, что это, наверное, кому-то надо было. А попала в медицину я очень просто. Когда приехала из России после неудачного первого замужества, нужно было где-то работать. В школу в то время, как ни странно, было трудно устроиться, и я нашла лабораторию, в которой надо было делать сыворотки для исследования гормонов. Но быстро поняла, что это не для меня: пока 2,5 часа проходила инкубация, мы были свободны и могли делать, что хотим. Вот только выходить никуда нельзя было: из меня энергия прет, а надо сидеть и читать романы. И тут мне неожиданно предложили пойти работать воспитателем в онкоцентр… Только на прошлой работе я получала 240 рублей, а воспитателем мне предложили 80…

— В три раза меньше?

— Да. Зато когда я туда пришла, я поняла, что это мое.

—  Но вы, наверно, осознавали, что работать придется не с простыми детьми?

— Знаете, я об этом и не думала даже… Сейчас есть интернет и можно найти всю информацию. А в те годы у меня не было никакой информации, и я ничего не боялась. И изначально я относилась к этим детям, как к просто детям. Только потом ко мне начало приходить какое-то другое чувство. В чем роль клинического психолога? Тебе дают все то же, что и всем. Но только какая-то сила дает исцеление.

—  То есть это правда, что говорят? Рак можно вылечить, когда ты внутренне в это поверишь?

— Нет. Ты пытаешься для себя найти тот путь, который тебе подходит. У меня была девочка с лейкемией. Ей было 17 лет. Я тогда стажировалась в Германии, где меня учили, как преподносить информацию больному. А она мне: «У меня другая методика. Я ничего не хочу знать. Не говорите мне!». Она просто не хотела ничего знать о своей болезни. И она выжила, теперь замужем, у нее дети. Понимаете, важно найти свой путь выживания. Есть смерть и есть жизнь. Два берега. И ты четко должен осознавать, к какому берегу хочешь причалить. Ты должен осознать свой путь, свои силы. Я за то, что всегда надо бороться. Но есть борьба, когда ты ходишь и бьешься головой об стенку, а есть борьба, когда ты находишь гармонию с самим собой. Так вот эта девушка просто заблокировала информацию о болезни. И ей это помогло.

— А как же маленькие дети? Как они могут это осознавать? Все же в 17 лет есть уже и самоосознание, и какой-то опыт.

— Знаете, самое страшное — это заболеть в 17 лет. Вот в три года ребенок еще плохо помнит себя. И он зависит только от своей мамы. И если у него хороший контакт с мамой, и мама не будет ерундой заниматься, то у ребенка есть огромный шанс вылечиться. Да, для врачей три года — это плохо чисто биологически. Но психологически — это самый лучший возраст. Потому что если ты вылечишься в 17 лет, ты никогда этого не забудешь, и в твоем подсознании будет жить страх. Трехлетний же ребенок все забывает.

—  Самый важный вопрос, который задают себе, наверное, все: за что?

— Знаете, чему я научилась в своей жизни после того, как убили мою дочь? Да, мою дочь убили, когда ей было 15 лет. Так вот. Я научилась одной вещи — никогда не задавать этого вопроса. Есть вещи в жизни, которые нам не даны. Ты можешь потратить годы, ища ответ. Например, за грехи… Я такой ответ не принимаю. Я верю в Бога. Не в злого Бога, который наказывает. Я верю в Бога, который мудрее нас. И он не будет нас наказывать. И я знаю, что там справедливость не такая, как у нас. И не надо спрашивать «за что»? Спрашивай: «как мне с этим жить? Как мне с этим справиться?». А вопрос «за что?» ломает человеку жизнь.

Вот смотрите, мы, родители, — эгоисты. За что мне, маме, это? А надо думать не про маму, а про ребенка. Мы всегда забываем, что больше мучается ребенок. Самая легкая смерть — это эвтаназия. Человек, как правило, умирает тяжело. А младенцам умирать намного легче, у них нет чувства страха. Недавно я летала в Аргентину, во время полета была такая турбулентность, что стало безумно страшно. Я специалист по работе со смертью, и я рыдала. Сидела и думала: «Я еще хоспис не достроила! Господи, мне еще рано умирать!». Это нормально, когда человек боится умереть. Мы все живем в страхе: сначала маму боимся потерять, потом любовь, потом детей своих…

— Вы сказали, что у вас убили дочку… Как это вообще произошло? Несчастный случай?

— Нет, это убийство. Ей нанесли множество ножевых ранений и распяли сатанисты. Я многому научилась тогда, и это мое учение. Поможет ли оно кому-нибудь, я не знаю… Она ушла и не вернулась… У нее должен был быть скоро день рождения — 15 лет. С тех пор я не переношу дни рождения… Она была креативным ребенком и, по-моему, с самого детства все время копала вглубь. Она не пользовалась детской Библией, с 9 класса читала взрослую. И однажды она у меня спросила: «Мама, если Бог есть, почему он делает так, чтобы дети страдали?». Я не знала, что ей ответить. Вероятно, она и познакомилась с такими людьми, чтобы искать ответы… Я одержима работой, а это плохо. Видимо, я слишком близко подпустила своих детей к смерти. Как каждая мама, потерявшая ребенка, я тоже спрашивала — за что? Ответ пришел сам по себе: ты хотела узнать, что это такое? Вот теперь узнай! А потом я вычитала одну фразу известного французского врача: на смерть, как и на голый торс, слишком близко смотреть нельзя… И когда у меня спрашивают: «Вы считаете, что ваша дочка погибла, потому что вы работаете в хосписе?». Иногда я думаю, что так и есть…

— Ваша дочь знала тех людей?

— Одного мальчика она знала. Они вместе занимались в изостудии, а мальчик увлекался сатанизмом. Он ее и стал водить на эти встречи. Я это знала, ведь она мне многое рассказывала: говорила, что ей это не понравилось, что они сумасшедшие, раз режут петуха и считают это важным. Но ее проблема была в том, что она никого и ничего не боялась. Она считала, что с ней ничего не может случиться. Вот у человека есть три уровня страха. Первый — тревога, потом — страх и паника. Тревога — это инстинкт самосохранения. Нет тревоги — ребенок сует пальцы в розетку. Я никогда не забуду такой случай: мальчик упал с девятого этажа и отделался легким переломом ключицы, так как зацепился за веревки и просто спарашютировал. И врач сказал ему в конце совершенно не ту фразу: «О, ты выжил. Ты как птица. Можешь летать!». И ребенок стал ходить по краю балкона, упал второй раз и больше уже не встал. Вот когда у человека нет тревоги, он попадется. Вера ничего не боялась. Она считала себя особым ребенком…

У меня есть еще младшая дочь, ей сейчас 27. Когда погибла сестра, ей было 10 лет. И не так страшна смерть, как разговоры про нее: наверное, она из плохой семьи, а чего она умерла, и так далее… Ей пришлось тяжелее, чем мне.

— Скажите, эта трагическая ситуация вам помогла или помешала в вашей работе?

—  Ни то, ни другое. Она просто дала мне новый импульс, что ли. Я выжила, потому что я работала. У меня очень высокий коэффициент выживаемости. Когда мне было плохо, я просто спала. Я выживала во сне. Когда погибла Вера, я на второй день вышла на работу. У меня тогда была полностью парализованная пациентка. Я ей что-то говорила, как зомби. А она мне: «Какая же вы счастливая!». Эти слова прозвучали, как пощечина. Мне так хотелось заорать: «Ты вообще понимаешь, что у меня ребенка убили? Ты вот жива, а мою девочку убили!». Но я сдержалась и спросила: «Почему я счастливая?». А она мне: «Вы можете есть суп ложкой»… Я обалдела от этих слов. И только потом, когда я шла домой, до меня дошло, что счастье примитивно: дышать, ходить, есть ложкой… Вот я сегодня ехала к вам, и одна бабуля зашла в транспорт, такая дряблая-дряблая. Баба Тома, ей 89 лет. 6 лет она лежала с переломом шейки бедра, а потом ей сделали операцию, и она пошла. Так вот она говорила, что это было ее мечтой — просто пойти. Она сейчас вяжет кофточки, ездит с одного конца города в другой, чтобы их продавать, сидит в интернете и даже ведет свой блог… Одних горе делает сильнее, а других — слабее.

—  Какой же силой, каким внутренним стержнем надо обладать, чтобы все это пережить, да еще и продолжать работать в этом направлении, чтобы помочь другим?

— Это помогло мне понять других. Я поняла, что горевание — очень индивидуально. Горевание — это процесс. Его нужно переводить в хроническую фазу, чтобы излечиться. Потеря ребенка бьет настолько сильно, что самое легкое, что ты можешь сделать — это вытеснение. Человек просто забывает. На какое-то время — это хорошо, но если ты будешь всю жизнь так жить, ты останешься хронически больным человеком. Поэтому нужно идти дальше, через эту боль. Нельзя стоять на одном месте, и тогда ты пройдешь, станешь сильнее. И если мы верим в то, что жизнь после смерти существует… А я верю, что мой ребенок продолжает где-то там жить — я верю в реинкарнацию. И вот что ты можешь сделать для своего ребенка еще? Это то, чтобы он тобой гордился.

— Хоспис помогает людям справиться, в том числе, и с проблемой горевания?

— В нашей стране хоспис — это смерть. Мы все время путаем детский и взрослый хосписы. У взрослых — очень много онкологии и много смертей. Но в детском хосписе всего лишь 15% детей с онкологией, а остальное — это тяжелые генетические заболевания. С такими заболеваниями дети будут жить, они просто не вылечатся. Вопрос в другом: как они будут жить? Как будут жить их семьи? Хоспис — это учреждение, которое выполняет паллиативную функцию. У нас очень маленький процент смертей. Наша задача — не облегчить смерть, а улучшить качество жизни. И дай Бог, чтобы ребенок жил долго. Я не могу изменить слово «хоспис». Хоспис — это система помощи семьям, в которых ребенок никогда не вылечится. И первая помощь — это дать понять родителям, что и такого ребенка можно любить. Его не надо вылечивать, чтобы его полюбить. Я понимаю, что мы все не хотим родить ребенка-инвалида. Но если так получается, мы просто должны принять этого ребенка и думать о том, как сделать ему хорошо, а не о том, как сделать себе хорошо. Чтобы мы не думали о том, что думают родные и соседи, что стыдно с ним гулять на улице и так далее. А ребенку хорошо, чтобы мама была рядом, чтобы она о нем заботилась и чтобы она его любила. У нас очень много семей, которые родили после больного малыша здоровых детей. И они счастливы. Их не надо жалеть. Они счастливее многих из нас.

— А что самое сложное в вашей работе?

— Как директору мне тяжело увольнять людей. Понимаете, в нашей работе очень важно остаться профессионалом. У нас есть девиз: «Работай с горячим сердцем, но с холодным умом». Некоторые люди, придя в хоспис, считают, что они станут мамами этим детям. Нам не нужны мамы, у нас дети не сироты. Здесь надо быть профессионалом. И иногда тоже нужно уметь говорить «нет» родителям. Например, приходят и просят помочь собрать деньги на реабилитацию ребенка с ДЦП. Ребята, нигде в мире не лечится ДЦП! А на эти деньги можно построить столько центров для детей. Ну, хорошо, собрал ты деньги, поехал в Израиль. И что дальше? Дальше ты снова вернулся к нам.

— Что, по-вашему, самое важное в жизни?

— Сказать, что надо оставаться самим собой — это глупости. Для меня есть два уровня жизни — социальный и личный. В социальном плане, я, как человек амбициозный, хотела бы оставить какой-то след. Не надо делать ничего глобального. Вот даже вырастить хороших детей, чтобы они остались с тобой — это уже что-то хорошее. А для себя лично: если ты до конца жизни сможешь улыбаться, радоваться жизни даже тогда, когда у тебя уже морщины появляются, когда ты уже не такой быстрый, как раньше, — это и есть показатель счастья!

Справка:

Общественная благотворительная организация «Белорусский детский хоспис» была создана в октябре 1994 года и уже в течение 20 лет оказывает безвозмездную помощь неизлечимо больным детям в Беларуси. Хоспис был создан по инициативе Детского центра онкологии и гематологии, который первый в Беларуси обозначил проблему и острую необходимость создания отдельного центра помощи неизлечимо больным детям. Сначала хоспис помогал только детям с онкологическими заболеваниями, затем появилась возможность помогать детям с другими заболеваниями, ограничивающими срок жизни.

Предназначение и миссия хосписа — обеспечение качества жизни безнадежно больному ребенку, его родным и близким.

Источник TUT.BY

There are no comments

Add yours

Отменить ответ

Comment

Name

Email

Url

Введите код с картинки (CAPTCHA) *