Памяти Иры

Я катаю Тамару по дорожкам интерната. Летом здесь хорошо: не огромные и не страшные корпуса стоят среди сирени и тополей. Справа от нас — яблоневый сад. Между яблонями протянуты верёвки, на них сушится разноцветное бельё. Проходим мимо теплицы. Читаю маленький плакат: «Сей хрустальный дворец для огурцов возведён таким-то и охраняется секретными службами ПНИ». Идём дальше. Двухэтажное здание в стороне от главного корпуса. Большие тополя заслоняют его. На окнах верхнего этажа решетки. Прогулочный дворик, обнесённый решетчатым забором. Закрытое отделение, на языке интерната — «закрытка».
— А Ира умерла, — сказала Тамара.
— Откуда ты знаешь?
— Мне Люба сказала.
— Ира умерла, — повторила я.
— У меня фотография осталась. — ответила Тамара.
Когда мы вернулись на отделение, Тамара достала из тумбочки альбом. Все фотографии в этом альбоме — фотопортреты. Тамара фотографирует, а волонтёр Настя печатает.
Фотография Иры в самом начале альбома. Они с Тамарой были знакомы давно, с детского дома. Фотопортрет очень точный. Лицо тревожное, в глазах выражение, которое я видела почти у всех жителей закрытых учреждений. Только у большинства это выражение скрыто под другим: злым, или безразличным, или всегда радостным, или сонным. У Иры оно ничем не было скрыто: смесь тоски и страха.
Она жила на закрытке. И в детском доме — тоже на закрытке, в пустой комнате с деревянными лавками. Потом из одной закрытки её перевезли в другую. Она могла сама передвигаться, но ходила только на корточках, такие у неё образовались контрактуры. Когда я навещала в интернате Тамару, она иногда просила отвезти её к Ире. В сам корпус нас бы не пустили, поэтому я подвозила Тамару к крыльцу, и мы ждали. Шансы, что Ира выйдет, были только летом, в другое время закрытка не гуляет. Если на крыльце курила дружелюбная санитарка, можно было попросить её позвать Иру.
Помню нашу последнюю встречу на крыльце. Ира сидит на корточках рядом с облупленной синей тележкой: на таких развозят обед или чаны с грязным бельём. — У тебя есть заколка? — Извини, сегодня нет.
Ира интересуется волосами. Всегда говорит о цвете и длине волос, о разных резинках и заколках. Её собственные волосы коротко подстрижены. Ира говорит всегда одно и то же, коротко и серьёзно, как будто у неё очень мало сил на речь, и никогда не улыбается. Мне трудно с ней разговаривать, трудно смотреть ей в лицо, потому что она не помогает мне думать, что всё не так уж плохо, живут же люди и даже им иногда бывает весело.
И вот умерла. Я не знаю, от чего, но мне кажется, от тоски. Сейчас уже нет такого диагноза, а мне кажется, от тоски часто умирают.
По дороге к автобусной остановке я думаю о том, что улучшения, которые произошли в интернатах в последние годы, вредно на нас подействовали. Не поймите меня неправильно. Для человека, живущего в интернате, любая перемена к лучшему, даже маленькая, очень важна. И я испытываю огромную благодарность к людям, которые сделали так, что у других людей теперь есть одежда, и они не лежат на голой клеёнке, а с некоторыми из них даже занимаются педагоги. Это неоценимо. Но важно, чтобы ремонты, коляски и сенсорные комнаты нас не успокоили. Чтобы мы не подумали: ну вот, теперь у них есть всё, что нужно для жизни.
Ира выросла и умерла в тюрьме, а виновата была только в том, что родилась с инвалидностью.
И теперь я хочу, чтобы кто-то, кроме меня и ещё нескольких человек, узнал, что она жила и любила разговаривать про волосы.
А ещё я хочу, чтобы в нашей стране не было психоневрологических интернатов. Есть очень много причин и доводов, почему их нельзя закрыть и запретить как форму жизни. Столько же доводов приводили в своё время в защиту крепостного права. Когда его отменили, было много проблем. Но как-то справились. Жизнь человека с нарушениями в ДДИ и ПНИ — это настоящее крепостное право, которое существует в наше время и на наших глазах. И это позор.

Источник: страница Марии Беркович в Facebook

There are no comments

Add yours

Отменить ответ

Comment

Name

Email

Url

Введите код с картинки (CAPTCHA) *