Доктор Лиза: Самое страшное — одиночество

Мы привыкли побеждать и утратили сочувствие. В том числе — сочувствие к умирающим

«Серия статей на тему смерти? Какой бред, это никто читать не будет! Это слишком мрачно», — сказала мне одна знакомая, когда посвятила ее в планы работы. Мы неохотно говорим об этом. О том, что когда-нибудь обязательно коснется каждого. Есть люди, которые постоянно сталкиваются со смертью, более того, стараются сделать все возможное, чтобы переход из одного мира в другой — был достойным. Одна из них — Елизавета Глинка, руководитель фонда «Справедливая помощь», врач паллиативной медицины.

— Елизавета Петровна, изменилось ли отношение к смерти в обществе в последнее время?

— Не думаю, что оно особенно сильно изменилось. Другое дело, что за время советской власти происходили общие изменения в сознание людей.

В храмах, в которых отпевали и отпевают ушедших, также крестят и венчают, там проводятся постоянные службы…. То есть смерть оказывается частью жизни, как рождение, как создание семьи.

А как строились советские больницы? Морг обязательно где-то спрятан на задворках, его трудно найти. И, поскольку медицина у нас была нацелена исключительно на выздоровление, на победу, то само понятие смерти, понятие «умирающего человека», было запрятано на задний план.

Семьдесят лет говорили, что мы только побеждаем, будем жить при коммунизме. Как мы будем умирать — никого не интересовало.

— Сейчас, вроде, советского строя нет, уже выросло новое поколение, но отношение к смерти почти мистическое, в том смысле, что люди о ней боятся думать…

— Это неправда. Все-таки люди понимают, что все мы смертны. Но, знаете, сейчас мир стал более материален. На кладбище многие заранее готовят себе могилу. Можно увидеть пустые памятники, на которых пропечатаны имена, но не указаны даты смерти. То есть, люди думают о смерти. Но эта мысль — больше материальная (как упростить родственникам подготовку к похоронам, и так далее). Стоит ли за этим какая-то духовная составляющая, я ответить не могу.

Другой вопрос — это отношение к умирающим: строительство хосписов, паллиативных отделений при больницах. Это, к сожалению, для нашего общества — спорная тема, которая задвигается на задний план. По мнению большинства, надо помогать тем, кому еще можно помочь. А тем, кому уже нельзя — помогать либо не надо совсем, либо надо это делать по остаточному принципу: что осталось, то и дадим.

Поэтому существуют бедно обставленные отделения сестринского ухода, где умирают тяжелобольные; в Москве недостаточно хосписов, потому что есть такое страшное понятие, как койко-день, когда больной лежит 21 день, и его выписывают домой. И почти во всех хосписах Москвы — очереди.

По приказу горздрава появились ужасные платные хосписы. То есть, богатый человек может умирать в нормальных условиях, а бедный не может себе этого позволить и будет умирать либо дома в мучениях, либо ждать очереди: освободится «койка» или нет.

Что касается регионов, там ситуация, наверное, еще хуже, потому что все-таки надо строить из расчета один хоспис на 100 тысяч населения. Это не выполняется.

Про Сережу

— Вокруг заболевшего человека и его семьи, как правило, сразу образуется кольцо пустоты. Люди начинают сторониться. Почему так происходит?

— По той причине, о которой я сказала: мы привыкли побеждать и утратили сочувствие. В том числе — сочувствие к умирающим, забывая о том, что мы все тоже когда-нибудь умрем. Мы забыли о том, что единственная разница между умирающим пациентом и нами — это то, что он и его близкие примерно знают, когда он умрет, а мы с вами не знаем. Вот когда эту разницу начнут все ощущать, то, наверное, к умирающим будет другое отношение. Я всегда говорю: если вы строите хоспис, то стройте так, как бы построили для себя, создайте условия, в которых вы бы хотели умереть.

— Помните ваше первое соприкосновение со смертью?

— В детстве, когда увидела первый гроб во дворе, мне было семь или восемь лет. Я очень испугалась, потому, что хоронили подростка, даже помню его имя — Сережа, умершего от рака. У меня был испуг, который быстро прошел, и чувство невероятной несправедливости: как это могло случиться? Я очень удивилась, что это произошло, и что соседи говорили, тихонько перешептываясь между собой, чтобы не травмировать детей, о том, как Сережа сильно болел.

Ну, а потом, в медицинском институте, естественно, я сталкивалась непосредственно с умирающими и со смертью, не говоря уже о работе в хосписе, где умирает практически сто процентов пациентов.

— Как изменялось с годами ваше отношение к смерти? К ней можно хоть как-то привыкнуть?

— Нет, к смерти привыкнуть нельзя. Это всегда потрясение, как бы долго пациент не болел. Да, конечно, порой возникает чувство несправедливости. Но, для меня, верующего человека, все-таки это — переход в другую жизнь, туда, где нет страданий. Я для себя нашла такой вариант. Как справляются другие — не знаю.

Способов приятия смерти очень много. Это видно среди пациентов и их родственников. Кто-то очень долго горюет и разрушает свою жизнь дальше. У кого-то никогда не приходит смирение. Кто-то обижается на покойного. Кто-то действительно принимает и говорит, что там ему или ей лучше, ведь уже нет боли и страданий. Верующие вообще легче переносят смерть, чем атеисты.

Лётчик

В шапке, старом тренировочном костюме, с бумажным пакетом в руках — его провезли мимо ординаторской.

60 лет. На шее — серый бинт, из-под которого торчат клочья окровавленной ваты.

И родственники. Трое. Племянник и сестра. И жена. Женаты год.

В палату не пошли, оставив переодевание, перекладывание нам. Это бывает, но настораживает.

Пока мы перекладывали его на кровать, племянник подкатился к Лёлику с вопросом, есть ли у нас нотариус, и срочно.

— Зачем?

— Он должен срочно написать завещание.

— Вы понимаете, что он только что поступил к нам?

— Конечно. Он же умрет тут.

Я оставлю дальнейший диалог незаконченным.

В палате. Осматриваю. Осторожно разматываю бинт, и как накрутили столько, дошла до опухоли. Больной мешает, толкается. Прошу посмотреть в окно — в сторону от раны. Смотрит.

Открыла. Закрыла с гемостатической губкой. Все еле держится, проросло насквозь и прорвет в любую минуту.

— Болит шея?

— Нет.

— Вы меня понимаете хорошо?

— Лучше, чем Вы думаете. И не говорите громко. Я не глухой.

— Простите.

— Ладно.

— Вы давно больны?

— Давно. А это имеет значение?

Он прав, уже не имеет.

Закрепила повязку.

— Вам что-нибудь хочется?

— Работать.

— А кто Вы по профессии?

— Летчик. В Жулянах летал.

Плачет.

— Пожалуйста, не надо.

Вытираю ему лицо. Не брился он около недели.

— Вечером будем купаться.

Молчит.

— Позовите какого-нибудь мужчину, он поможет мне подняться.

— Не надо вставать пока.

— Я сесть хочу.

— Держитесь за меня, и мы сядем.

— Я не могу, чтобы меня поднимала женщина. У вас есть мужчины?

— Давайте, обнимите меня, и мы сядем.

Худой, поднялся легко. Присел, огляделся в палате.

— Я пойду?

— Идите. Родственников только не надо звать. Очень прошу. Это выполнимо?

— Да.

— Тогда выполняйте. Пожалуйста.

Выхожу, вижу, что беседа про завещание продолжается. Только присоединилась жена.

Поделили их на двоих. Поровну. Я получила жену. Лёлик продолжил с племянником. Всё в одной комнате.

— Вы, доктор, поймите. Я год с ним прожила. Ухаживала. Квартиру он отписал им. А мне дача полагается. У меня ребенок тоже есть. Я зря, что ли, год с ним жила?

— Алексей Владимирович, вы нас поймите. Отношения у нас не простые, она плохая. А мы бы к нему ходили бы. Даже тут. Войдите в положение.

— Я не могу Вам помочь.

— Я не могу Вам помочь.

— Он написал три завещания.

— Он ничего не написал.

— Он недееспособный.

— Докажите.

— Докажем.

Пока не дошло до драки, развели их по разные концы коридора.

Племянник быстро ушёл.

— За нотариусом погнал, сука, — констатировал Лёлик.

Я вошла в палату. Он полусидел в кровати. Медленно поднял глаза, посмотрел. Устало закрыл глаза и прикрыл их ладонями.

— Я Вам соврал. У меня болит всё. Сделайте что-нибудь.

О справедливости

— Как западное общество относится к теме смерти?

— У них с этим нормально было, нормально есть, и нормально будет. Потому, что там существует понятие «паллиативной медицины», понятие хосписа. У нас это сейчас все разделили. Я сама сейчас не могу разобраться, где у нас хоспис, а где паллиативная медицина. Там — добровольцы, которые помогают умирающим пациентам, колоссальное хосписное движение, где примерно 20 процентов — это медицинский персонал, а 80 процентов — добровольцы: верующие, атеисты, которые облегчают состояние тяжелобольным.

Там нет деления на взрослые и детские хосписы: люди все лежат вместе. Там нет деления на диагнозы, и хосписы строятся на 25- 30 человек. Поэтому там все в порядке.

Наверное, потому, что они не строили какого-то светлого будущего, а жили обычной жизнью. Мне так кажется.

— Что такое устройство говорит об обществе, о людях, его составляющих?

— Это говорит о справедливости, о том, что мы все равны: богатые и бедные. Есть моменты — роды, болезнь, смерть, перед которыми мы в абсолютно одинаковом положении в не зависимости от нашего социального статуса.

И уже много раз говорилось, и не мною, а более умными людьми, что отношение к инвалидам и умирающим — это показатель гуманности общества. Получается, у нас общество не очень гуманно.

— Как появляется у людей такое отношение к смерти, к умирающим?

— Воспитывается с детства. В Америке видела такой случай: умерла мама семилетней малышки, католичка. Поскольку ребенок учился в католической школе, то на отпевание в храм пришел весь первый класс поддержать девочку.

Им объяснили, куда они пойдут, предварительно спросив разрешение у родителей. Никто не боялся. Католический священник сказал короткую речь детским простым языком, что Маргаритина мама ушла к Богу очень рано, и что сейчас она будет смотреть на свою дочку. Дети кто понял, кто не понял происходящего, но все равно им показали, что смерть, как это ни грустно, все-таки — часть жизни, что она — есть.

Двое

Утренний обход в хосписе. Пятая палата. 45 лет.

— Доброе утро, Виктор, как у Вас дела сегодня?

— Простите, я сейчас выйду, — стоящая у кровати женщина наклоняется к больному и спрашивает:

— Ты правда меня любишь?

Он улыбается:

— Я живу тобой.

— В советское время, кстати, умершего привозили домой, то есть и там — момент прощания. Сейчас чаще из морга — на кладбище.

— Да. Но это связано с желанием родственников и их материальными возможностями. Дорого стоит такая перевозка. Я хороню бездомных. Это же с ума сойти, можно разориться на одних только похоронах. Все очень дорого.

Человек умирает, «скорая» фиксирует смерть, и дальше начинают одолевать похоронные агенты, которые говорят, как будет удобнее: везти умершего домой, да ведь пробки, да куда его в гроб, да зачем прощаться, да давайте сделаем удобно.

Но я знаю пациентов, которые приняли решение умереть дома, и их можно оставить дома до похорон.

Чиновники будут жить земной жизнью вечно?

— Как наше общество воспринимает смерть бездомных? Ведь они, на взгляд многих, уже не живут, вычеркнуты…

— Не соглашусь. Если бы люди считали, что бездомные не живут, и относились бы к ним, как к мертвым — это было бы еще ничего. Увы, многие воспринимают бездомных как некий мешающий фактором. Они мешают окружающим тем, что еще живы.

Радует, что это отношение меняется. Я начинала работать с бездомными шесть лет назад. Я была абсолютно одна. Сейчас у меня много добровольцев, и я горжусь каждым человеком, который приходит и говорит, что готов помочь бездомным.

Уже третью зиму не покупаю продукты для бездомных, мне их приносят.

Можно сказать, мы постепенно гуманизируемся, в нас просыпается милосердие.

Поэтому в этом плане я вижу большие подвижки и большие надежды, что ситуация изменится: у нас будут появляться частные бесплатные приюты, частные бесплатные хосписы для всех.

У меня нет особого плана на жизнь, но если я успею построить такой дом, приют, больницу для бедных, где будут умирать бесплатно беспомощные люди — психически больные, бродяги, малоимущие люди, тогда смогу сказать, что моя функция на Земле, в общем, выполнена правильно.

— Вы говорите, общество постепенно меняется. А как происходили эти изменения с того времени, как только вы начали работать?

— Когда-то мы говорили с Верой Миллионщиковой, что смертельно больные есть, что не надо их прятать. (Как я сейчас говорю: не надо прятать бедных, не надо прятать бездомных, не надо ничего делать ужасного по отношению к ним, пытаясь отослать за 101 километр и так далее). И вот потихонечку все менялось. Уже после смерти Веры был принят закон о паллиативной помощи… Меняются законы, постепенно меняется и общество.

Есть и негатив. Будем справедливыми. Есть те, кто не поменялись, те, кто говорят: «Давайте помогать здоровым, давайте в футбол вкладывать». И они тоже правы. Надо вкладывать в футбол, в здоровый образ жизни. Только не ВМЕСТО помощи умирающим, не надо их финансировать по остаточному принципу. Потому, что это тоже коснется и тех, кто планирует такое остаточное финансирование. Но чиновники, занимающиеся этими вопросами, почему-то нередко убеждены, что с ними подобного не произойдет. Видимо, они предполагают жить в этом мире вечно.

Кулибин

Настоящая фамилия была другой. Но все звали его Кулибиным за изобретательность и руки, которые могли починить все — от фильтра для аквариума до сломанной двери в палате.

А был он Сашей Худяковым, 48 лет. Долго лежал дома, потому что боялся оставить одну совсем старенькую маму. Мама жалела его и говорила, что справится сама, но Саша не верил и отказывался ложиться в хоспис. Говорил он плохо — в трахее стояла трубка — и для того, чтобы сказать, он зажимал её пальцем.

Мы приходили к нему в странную квартиру, в которой на столе громоздился «вечный двигатель» — труд всей его жизни, диссертация по какому-то важному вопросу физики, которую он защитил лет десять назад, трехлитровая банка, в которой лежали старые советские деньги вперемешку с украинскими купонами, паяльник, отвертки, какие-то неизвестные приборы со стрелками и карамельки, которые он покупал для мамы. И большой список телефонов сотрудников какого-то НИИ, в котором он работал до закрытия из-за недофинансирования.

Он пальцем показывал на фамилии и имена, и ждал, что они придут к нему. Была картонная папка с веревочками, на которой было написано «ИДЕИ». Внутри лежали статьи и письма к бывшим коллегам с просьбой опубликовать их. Коллеги не отвечали, но он не обижался.

Были и два диплома о высшем образовании — физика и история, но почему-то нигде не нашлось места, где он мог бы применить свои таланты.

В его квартире все двигалось и включалось при помощи приспособлений.

Свет зажигался не от выключателя, а от кнопки на столе, и даже форточка имела какое-то приспособление для того, чтобы не надо было тянуться наверх. Свои изобретения он дарил всем, кого он знал. Сотрудникам, соседям, друзьям. Его считали чудаком и фантазером.

Так как возможности общения словами были ограничены, он писал записки на всем, что придется — на фантиках, обрывках бумаг и даже на ладони. Своей семьи у него не было.

— Не любил, — говорил он.

Он различал персонал по шагам и никогда не ошибался, кто идет.

Любимцем отделения он стал сразу — медсестры и няньки приносили ему сладости. Кто-то принес мёд в сотах. Он пожевал его и подавился. Сине-черным вывалился из палаты — и буквально упал ко мне на руки. Даже не помню, как сообразила выдрать трубку из разреза на трахее и сунуть её под кран. Помню только его глаза.

Когда он продышался, я накричала на него и заплакала. Он опустил голову и ушёл в палату. Вернулся с запиской в руках » БОЛЬШЕ МЁДА ЕСТЬ НЕ БУДУ».

А потом я купила первый оксигенатор в хоспис. Худяков сидел перед ним час и смотрел, как работает эта машина, благодаря которой можно получать кислород из воздуха, а не из кислородной разводки на стене.

Крутил, пробовал на себе и долго о чем-то думал.

Спросил, кто сделал машину. Ответила, что не знаю. Кто-то в Швейцарии. Он просипел » Спасибо хочу. Сказать хочу.»

И написал на листочке — «От всего человечества — спасибо». Именно так.

На этом же генераторе кислорода он и пролежал последние три недели. Так как аппарат этот был один, я полностью отдала его задыхающемуся моему «Кулибину». Однажды он разобрал его, сняв внешнюю крышку. Нянька увидела и пригрозила пожаловаться. Он быстренько собрал обратно.

В выходной позвонила дежурная медсестра и сказала, что Саша, смотря телевизор, вдруг попросил отвезти его домой. Оказалось, что он выиграл в телевизионную лотерею 50 гривен, и хотел отдать деньги своей матери. Он отвез. Больше они с мамой не виделись.

Помню его исповедь. Пять листов мелким почерком. Писал всю ночь, утром, узнав по шагам священника, отдал ему, и дополнял его чтение своим хриплым «Каюсь, отче!»

Одышка нарастала, но он регулировал поток кислорода и писал, что все будет хорошо. А одним утром я пришла и увидела в ординаторской этот оксигенатор. С него были сняты трубки, и был наклеен пластырь о проведенной санобработке. 9 сентября. 2 утра.

И никто больше не узнавал меня по шагам.

— Кстати, в традициях советской медицины было не озвучивать больным онкологические диагнозы, не пугать…

— Сейчас это, Слава Богу, перестали делать. Ведь тогда люди не понимали, что с ними происходит. Человека лечили всеми возможными методами, а ему становилось хуже. В итоге больной переставал верить всем, кто его окружает. И не успевал сделать абсолютно ничего: ни попрощаться, ни оставить завещания, ни распорядиться какими-то вещами или бумагами. Даже чисто с материальной точки зрения. Не говоря уже о главной составляющей — духовной. То есть, помириться с кем то, попрощаться, сказать какие-то вещи, которые не мог сказать раньше. Таким скрыванием человеку наносился непоправимый урон.

Правда, нужно заметить, что сегодня не все люди готовы принять свой диагноз и не все родственники готовы озвучить этот диагноз. Хотя право на знание, право на правду, по закону, есть у каждого пациента.

И трудно не знать, когда он видит, что лечится в онкологической клинике, в отделении химиотерапии или лучевой диагностики, и так далее. Я убеждена, что на 99 процентов знают свой диагноз сегодня и те пациенты, от которых его скрывают.

Страшное одиночество

— Были люди среди ваших пациентов, которые уходили особенно тяжело?

— Не бывает двух одинаковых смертей. Тем более в хоспис больные попадают уже в таком состоянии, что отчаянное «я не хочу умирать!» я встречала буквально у единиц. В основном, пациенты в той или иной степени готовы к уходу и понимают абсолютно все. Не стоит забывать, что они, в силу заболевания уже загружены лекарствами. Мало кто умирает в полном сознании.

Самое страшное, наверное, одиночество, которое мы иногда наблюдаем у некоторых пациентов. Причем человек может быть одинок, даже если вокруг много родственников, и наоборот. Вот таким, внутренне одиноким, умирать страшно.

— Как вы считаете, смерти нужно бояться?

— Да. Я боюсь. Ужасно. Боюсь неизвестности, того, что будет там. Что останется здесь, понятно — будет продолжаться жизнь.

— Надо с людьми говорить о смерти?

— В каких-то разумных пределах. Надо и говорить, и писать, что все мы смертны. Ну не мы же придумали это, правда. И говорить, что деньги не главное. Все зарабатывают, зарабатывают. Только что в итоге? Мой фонд «Справедливая помощь» работает с бедными людьми, с нищими. За лечение принципиально никогда не беру денег. Однако довольно часто звонят люди обеспеченные и просят: «Вы можете посетить нас?» Удивляюсь: «А вам-то зачем? У вас столько возможностей платных». Но им нужно, чтобы наши доктора приехали и посидели с ними.

Варежки

Январский яркий день. Крохотная комната в коммуналке в центре города.

Даже не знала, что такие остались. Длинный коридор с перегоревшими лампочками, заставленный всем — от стиральных машин до пыльных лыж в чехлах.

Лидия Александровна. 68 лет. Живет одна. Родственники есть, но отношений с ними не поддерживает.

— Не хочу им мешать. Всю жизнь я кому-нибудь мешала. Потому что одна. Сложилось так. Я библиотекарь. Почти сорок лет на одном месте.

Она попросилась в хоспис не сразу. Мы встречались с ней раз в две недели, говорили о том, что её волновало — нет, не о болезни, о каком-то племяннике Мишке, который должен закончить институт, о ценах на газеты, которые становились все выше, а значит были недоступными для маленькой пенсии. Больше всего говорила о церкви рядом с её домом, прихожанкой которой она была. Посты и праздники — вечерние службы, Литургии и постоянные молитвы — это и было её жизнью.

Она попросила встретиться с ней около храма. Было очень холодно, я выскочила из машины и увидела её, замерзшую, в поношенном пальто с меховой опушкой и платке, повязанном поверх старой шапки. Увидя меня, она замахала руками, на которые были надеты две вязаные варежки разного цвета.

— Идите, идите, Петровна! Давайте я Вам храм покажу снаружи. Замерзли? — Я дрожала от холода, и она сняла с себя варежки.

— Наденьте. Я сама вязала. А потом по одной потеряла — но они теплые.

В храме она преобразилась — стала радостной, смелой, проходя вперед и освобождая место «Поближе к алтарю, чтобы батюшку слышать».

С ней здоровались и спрашивали о здоровье.

— Все слава Богу. Вот с доктором пришла, — улыбалась она.

Через несколько дней мы перевезли её в хоспис.

Утром она пошла умываться — встала и упала. Сестры прибежали позвать меня.

— Лидия Александровна…

— Петровна, миленькая, слабость такая сильная. Все плывет. Господи… Страшно.

Она ушла за несколько минут.

Очень сильно плакал священник — монах, которому она исповедовалась.

«Кроткая она была женщина. Мученица».

В ординаторской у меня остались её варежки — бежевая и зеленая.

— А с детьми стоит говорить о смерти близких? Или их нужно беречь в этом смысле?

— Информацию можно донести в разных формах. Рецептов здесь быть не может. Главное — говорить правду. А форма разговора уже зависит от традиций семьи, от того, верующая семья или нет, и возможности конкретного ребенка. Кому-то можно сказать, что, например, бабушка долго болела, а сейчас у нее ничего не болит.

— Обсуждаете ли вы эту тему с больными?

— Если спрашивают. Иногда они не спрашивают.

Но все равно задают вопросы в отношении прогноза: сколько лежать в этом отделении; какие перспективы. Здесь надо сказать очень мягко, учитывая особенности больного. Я не раскрываю все свои секреты общения с пациентами. Все приходит с опытом, здесь важно подбирать слова, которые будут доступны конкретному пациенту.

— А если у человека не смертельная болезнь, но опасная, неизлечимая?

— С неизлечимыми заболеваниями действительно люди живут иногда очень, очень долго. Это зависит от того, лечится пациент, не лечится, какой образ жизни он ведет, и так далее.

Еще очень важно никогда не терять надежду. Мне порой говорят: «Лиза, почему тебе звонят богатые?» Отвечаю: «Наверное, звонят потому, что мы — позитивные».

Всегда, в любой ситуации, нельзя опускать руки. Всегда надо знать, что помощь придет. Откуда-нибудь, но придет. Главное — не потерять надежду. Она должна быть всегда. Даже у неизлечимо больных. Даже когда кажется, что кусочка надежды не осталось, надо поискать. Что-то обязательно найдется, за что зацепиться. Никогда нельзя сдаваться.

Может быть, препарат подействует? Может быть, подберут единственно верную схему лечения? Терять надежду ни при каких условиях нельзя.

Про любовь

— Вспомните, пожалуйста, случаи достойного ухода людей.

— В нормальном хосписе их тысячи. За 16 лет работы Киевского хосписа мы похоронили очень много детей, и каждый из детей со своим уходом принес очень много света, потому что их продолжают помнить. Двенадцати-, четырнадцатилетние дети оставляли после себя столько доброты, что после их смерти примирялись совершенно непримиримые семьи и родители…

— Бывает недостойная смерть?

— Нет. Как я уже сказала, роды и смерть — это два состояния, которые касаются всех в начале жизни и в ее конце. Жалко даже спившихся людей, потому что они больные.

— Нередко бывает, что люди, которым поставлен диагноз, не живут, а доживают, дожидаясь своего ухода.

— Да, к сожалению, бывает, что с момента установления диагноза люди начинают жить смертью. Хотя бывает и иначе. У меня сейчас одна бездомная с тяжелейшим диагнозом, Леночка, у нее нет ни одного документа, ни одной копейки, но она борется за свою жизнь. Леночка знает, что уйдет, она хочет умереть достойно и еще и пожить достойно. Она такая красивая стала, хотя у нее — все признаки уходящий больной, но она находит в себе силы держаться.

У меня иногда такое ощущение, что я никогда не видела ее такой счастливой, потому что у нее какая-то цель появилась в жизни: уйти красиво. Она следит за собой, наряжается, приходит к нам ужинать, хотя уже и сил нет сидеть. Она не доживает, она живет. И одна, без всякой поддержки.

— Вы потом общаетесь с родственниками ушедших людей?

— Сюда, в офис фонда «Справедливая помощь» часто приходят родственники больных, которые умерли. Я все думаю: жалко, нет места, а то бы им отвела отдельно помещение, чтобы они между собой общались, потому что им надо выговориться, надо с кем-то поделиться.

Но они все равно встречаются здесь между собой. У кого-то умер ребенок, у кого-то умер близкий человек. Тем, кто не пережил это, все-таки достаточно сложно воспринять их переживания.

Я иногда слышу их разговоры. У одной умер сын четыре года назад, а у второй умерло двое детей двенадцать лет назад. Вот они сидят и между собой разговаривают, и такая гармония между ними! Хотя смерть — это не гармония.

У меня есть такая замечательная Тюкова. У нее сын с очень тяжелым наследственным заболеванием может погибнуть в любую минуту. И она готова. Она говорит: «Я готова к этому всю жизнь, что его может не быть». Спрашиваю: «Ну что ты тогда будешь делать?». Она отвечает: «Пойду к вам работать». Она обожает этого ребенка. Она мечтает для него самой-самой долгой жизни, но она понимает, что расставание неотвратимо в силу прогноза его заболевания. И тогда эта женщина собирается пойти помогать таким же, как она.

— Чтобы быть вот так готовым, что нужно иметь человеку внутри своей души?

— Любовь.

Беседовала Оксана Головко

Источник: http://www.pravmir.ru/dokor-liza-o-smerti-spravedlivosti-i-lyubvi/#ixzz3BifgKMeW

There are no comments

Add yours

Отменить ответ

Comment

Name

Email

Url

Введите код с картинки (CAPTCHA) *