Пример удивительного мужества и человеческой мощи – жизнь альпиниста Владимира Каратаева, потерявшего во время восхождения на Лхоцзе все пальцы на руках и ногах, но оставшегося в спорте и жизни.
Восхождение на гималайскую вершину Лхоцзе (четвертый по высоте восьмитысячник мира, 8516 м) советские альпинисты совершили осенью 1990 года. Тогда вершины достигли двое – Владимир Каратаев и Сергей Бершов. На спуске Владимир получил сильнейшие обморожения конечностей. Ему ампутировали ВСЕ пальцы на ногах и ВСЕ пальцы на руках. Несколько лет он жил в клиниках Москвы и Харькова. Ему дали орден Ленина, первую группу инвалидности, пенсию и квартиру. Дальше был вариант забыть все, что с тобой было в прошлой, сверкающей снегами жизни, запить и показывать орден собутыльникам в пивнушках…
Перенесший несколько смертей, ставший перед выбором жить или существовать, он преодолел все боли, соблазны, комплексы, проблемы обретенного увечья и остался тем, кем был.
Сейчас этот человек продолжает ходить в горы, работает заместителем директора детско-спортивной горнолыжной школы родного Дивногорска, увлечен новым хобби — фотографией. Уже после всех больниц начал летать на параплане. На такие полеты — с Хан-Тенгри, ночные полеты над Енисеем — решится далеко не каждый мастеровитый, полный сил и здравия спортсмен. Все это Владимир делает без всяких пиар-компаний, привлечения прессы и телевидения — просто для себя. Для дальнейшего самопознания в свои пятьдесят с лишним лет.
СПРАВКА:
Владимир Каратаев родился в 1955 г. на Украине. С юности занимался горными лыжами и скалолазанием. Значок «Альпинист СССР» получил в 1975 году в альплагере «Ала-Арча».
Параллельно занимался подводной спелеологией, лыжной акробатикой. Инструктор альпинизма (1984), чемпион СССР (1985), ЗМС, МСМК (1987). Награжден медалью «За трудовые заслуги» и орденом Ленина. Вошел в десятку лучших спортсменов Советского Союза (1990). Участник траверса Канченджанги (1989), первопрохождения Южной стены Лхоцзе (1990), восхождения на Ама-Даблам (1997).
После Лхоцзе врачи диагностировали общее истощение организма, пневмонию, мокрую гангрену на ногах и сухую — на руках. В течение пяти лет перенес ряд тяжелейших операций, но нашел в себе силы вернуться в горы. В настоящее время увлекается полетами на параплане. Совершал полеты в горах Кавказа, Памира, Тянь-Шаня, в швейцарских и итальянских Альпах.
— Было ли на стене Лхоцзе что-то необычным, страшным, непонятным, непривычным?
— Да нет, ничего такого не было… Просто до этого мы ходили в горах разные маршруты, стены, и у каждой была какая-то специфика, изюминка. Тут лед необычный, там — скалы с сюрпризами или снег сложный… А на Лхоцзе было все. Все, что ты за свою жизнь проходил, набирался опыта, и вот тебе, пожалуйста, – и это, и это, и вот это, и вот то. И лазание там уже, считай, почти по вертикальной стене, на высоте выше 7000 метров.
Наверху стало еще труднее. Еще опаснее. Был, например, такой снежный ледовый «нож», как бы ребрышко, и на подходе к нему — снежная доска метров 500 по высоте и с километр шириной. Представляете?! И вот по ней нужно было вешать веревки, ходить туда-сюда…
Выше уже скалы, на них – не лед и не снег, а фирн какой-то. Скалы залеплены этим фирном, и, естественно, нужно его отковыривать, чтобы проходить, надежно крепить перила.
Мы прошли этот маршрут на Лхоцзе потому, что на тот момент были самой сильной командой в мире. Ну, нигде же такого не было, чтобы делать забеги на пик Коммунизма на время! Ну, какой буржуй побежит? И отбирали не только по технической и физической подготовке, а еще смотрели, мозги есть или нет. Ведь на тот же пик Коммунизма можно прибежать первым и упасть замертво, если ни о чем больше не думать. Но по Южной стене Лхоцзе не сбегаешь.
— У тебя был вообще шанс избежать обморожений?
— Думаю, что обмораживаться начал уже на подъеме. Кислорода у нас было мало, хватило на несколько часов. Сереге я дал более полный баллон, себе взял остатки. Ну и когда начал мерзнуть, организм сам стал саморегулироваться — равномерно отключил периферию, и я потихоньку, не замечая, поморозился.
Когда спустились в пещерку, было состояние эйфории. Снимаю перчатки — а они к пальцам примерзли. Снимаю ботинки — внутренние тоже к пальцам примерзли.
Может, нужно было сразу спускаться… Но мы так устали — сутки ведь ходили. Чаю выпили. Думаем, немножко покемарим, отдохнем чуть и вниз… Проснулись — а уже вечер. Куда ж идти? И еще ночь на 8350. И потом сидим — я чувствую себя прекрасно. Ничего не болит, дышится свободно, легко… Давай собираться. Копаюсь в рюкзаке, вдруг ноготь — щелк. Как семечка. Отлетел в сторону. А я ничего не чувствую. Только удивился. Тут Серега понял, что дело плохо, начал каждый палец бинтовать. Пока сидели — ничего, а из пещеры вылез и понял, что вестибулярного аппарата нет. Отключился. Пару шагов сделаю, маленький порыв ветра, и я — брык — на снегу…
Дойти в этом состоянии я вряд ли бы смог. Даже с помощью Сереги. Пока мы ходили на вершину, рация замерзла, связи нет, нас снизу не видно. Зима, 16-е же октября. Температура к ночи падает до минус 50. Ветра ураганные. Мы восьмые сутки на восьми тысячах без кислорода. Вниз идти — три километра. А внизу — практически все больные.
И вот Сергей меня спускает, помогает на перестежках, и тут — Миша Туркевич и Гена Копейка. Мужики бы меня вниз не донесли. Поэтому я дал себе установку: идешь – значит, живой; упал – умер. Гена принес мне кислород. Я уже «доходил». На 8200 ветер дунул, и я, как столбик, – бац! – вниз головой. Мы спускались почти трое суток.
В базовом лагере меня под капельницу. Началась гангрена – сухая на руках, мокрая на ногах. А то, мог ли избежать обморожений… В двух словах не ответишь. Тут сложный механизм…
Я всю жизнь занимался выживанием в экстремальных условиях. С детства на горных лыжах катался, на Столбы ходил, потом акробатикой начал заниматься горнолыжной, трамплины строил… Еще у нас в районе за Зеленогорском речка Бирюса, и там очень много пещер. Наши спелеологи считались одними из лучших в СССР. И была секция спелеологов-подводников. Вот я там занимался – у меня 15 лет подводного стажа. Закончил школу водолазов, совершил массу глубоководных погружений в пещеры. И уже в процессе занятия альпинизмом продолжал участвовать в спелеоподводных экспедициях. Даже таблицу декомпрессии в свое время выучил наизусть. И в плане подготовки я себя готовил по такой установке: со мною ничего не случится, и я буду заботиться о напарнике.
Я себя довел до такого уровня, что чем ситуация опасней, критичней, тем у меня уровень спокойствия выше. При этом я даже спиной начинаю ощущать пространство и контролировать ситуацию. Это годами вырабатывалось. И вот я себя всегда готовил так, чтобы в любой момент напарнику помочь. Ну, и про обморожения не думал даже. Я вообще без кислорода до вершины мог спокойно дойти.
Когда начал заниматься альпинизмом, на высоту особо не стремился; мне нравилось по стенам ходить технические маршруты. И когда на высоту попал, так и не понял, где там плохо становится. Мне все рассказывали, как дышать надо, чтоб не потеть, а я взошел на семитысячник, и все. Ни головной боли, ничего…
— А какая высота была первой?
— Пик Ленина… Можно, например, готовиться на уровне моря, бегать марафоны, и твоя функционалка будет нормальной. Это от уровня моря, от ноля, от уровня столба воздушного, который на тебя давит. И если ты идешь на 6-8 километров, давление радикально изменяется. А мои тренировки «вода-высота» функциональные возможности моего организма расширяли фантастически.
Вот я на Байкале по весне погрузился на 60 метров, 7 атмосфер, прекрасно себя чувствовал, ступенчатый выход был… И где-то через месяц после этого взошел на Ленина. Представляете: от 7 атмосфер до 7000 метров?! Сумасшедшая вилка, в которой у меня работал и перестраивался организм. И так я тренировался: всю зиму погружаешься где-то на 4 атмосферы, а потом – в горы. Поэтому на 8350 я себя совершенно спокойно чувствовал и ни о каких обморожениях не думал. Я думал, что буду делать, если с напарником что случись…
Когда меня в Склифосовского привезли, дело было очень плохо. И если бы не Владимир Леонович Леменев – он мне вторым отцом стал… Он в свои заботливые руки меня взял и ухаживал. Только благодаря ему… Он сразу сказал: «Я его на стол не положу, он у меня на столе умрет, его надо в чувство приводить». Готовил к операции первые полтора месяца. У меня же пневмония, заражение крови… Из Питера привезли специальное оборудование по очистке крови, подключили. Ну, как раз боли-то и начались. Наркотики через четыре часа кололи. А у меня через два часа уже все… Хоть головой об стену бейся.
Потом пошли ампутации – на руках, на ногах. Я после операций несколько месяцев видел белый свет из какого-то темного колодца. Несколько месяцев лежал только на спине – перевернуться не мог. Потом немного в себя пришел. Посмотрел в сторону: оказалось, рядом Витя Пастух лежит. Ну, мне спокойно так стало…
— Ты говоришь, два года провел в больнице?..
— Это два года в Склифосовского, а в общей сложности – пять лет. Первый год я отлежал, и Леменев говорит: «Хватит тебе здесь». И домой на несколько месяцев отпустил. Потом обратно. Еще три года в Москве в академии имени Сеченова лежал, в отделении микрохирургии у профессора Миланова. Леменев и Миланов – они друзья, профессионалы высочайшего класса. Вот я не представляю, если бы сейчас это случилось. Вряд ли бы так помогли – ведь на такие операции деньги нужны сумасшедшие.
И вот, представляете, сколько стоит операция, если тебя оперируют 8 часов подряд две бригады хирургов – полностью операционный день? А у меня операций было штук восемь, представляете? И потом по трое суток в реанимации, не приходя в сознание… Эти ребята, которые кандидатские защищали, докторские, они сидели там возле меня, смотрели, чтобы не помер ненароком. Мне перешивали артерии с рук на ноги. У меня же здесь лучевой артерии нет – только одна локтевая осталась; они мне ее вот сюда перенесли. На голень, да… У меня же здесь пятка отморожена… Ой, да это долго рассказывать! Это – фильм ужасов. Короче, стал я инвалидом первой группы, и мне конкретно сказали, что мне жить-то немного осталось…
В Красноярске каждые два года нужно было проходить переосвидетельствование. Первое, второе, третье переосвидетельствование – и комиссия мне пожизненно дает первую группу. А если вы не знаете, когда пожизненно дают первую группу, – это конец; это человеку осталось жить совсем немного. Ну, такая у них практика, что ли… Представляете, как это психологически действует, когда тебе дают вольно-невольно понять, что ты списан?..
— А как тебе пальцы сделали?
— Это уже в Харькове, в клинике Илизарова… Сделали надрезы по суставам и вытягивали. Так то пальцы были практически «под корень» обрезаны… Очень помогли Витя Пастух и Сергей Бершов, у которых я жил после операций.
Можете себе так представить, что у тебя дома целый год живет посторонний человек? Я в Харькове полгода прожил, пока левую руку делали; потом домой уехал, пока заживало; потом еще на полгода приехал правую делать…
А тут лето, сборы. Народ в горы поехал. Серега говорит: «А поедешь ко мне начспасом на сбор. Чего тут ошиваться?»
Представляешь – картина маслом? Альплагерь «Эльбрус». Комнатка КСП. А там — отмороженный начспас. С аппаратом Илизарова. Ну, я 20 дней честно всех выпускал.
Потом обратно в Харьков: врач посмотрел, снимки сделал, расписал, что как делать на аппарате. Тут команда вся уехала на Памир, остался я в Харькове один. Жил опять у Вити Пастуха. Квартира из трех комнат – слонялся, слонялся, потом звоню в «Эльбрус»: можно к вам приехать? Они говорят: «Давай! А то у нас начспаса нет…» Приезжаю. Участники приходят выпускаться, а тут им я сижу, начспас – весь перемотанный, штыри торчат, отмороженный весь, реклама занятий альпинизмом. Это вообще!
В лагере мы очень сблизились с Сашей Ковалем. Он меня прекрасно понимал – все мои проблемы адаптации, депрессии (в 1987 г. при восхождении на Памире в районе пика Коммунизма лавиной была сорвана и погибла вся команда. Остался один Коваль, который в одиночку спустился со сложного маршрута и вышел к лагерям на поляну Москвина. — Прим. С.Ш.). И когда в очередной раз уезжал, пришел и принес параплан. «На, – говорит. – Лечись. Будет теперь, чем заняться тебе». И я потом начал учиться и научился.
— Когда ты сделал свой первый полет?
— Я даже не помню… Стал этот параплан везде с собой брать. Очень серьезно к этому подходил. Всегда тщательно настраивался и готовился к полету.
У меня возникла идея такая – совершить восхождение и на параплане спуститься. Стал тренироваться. И в 2000-м меня Ринат Хайбуллин приглашает на фестиваль «Хан-Тенгри». Мне в Спорткомитете пообещали сначала деньгами помочь, потом сказали, что не получилось. Фестиваль уже начался, я дома грущу. Позвонил Ринату: извини, говорю, не могу приехать. Он: «Ты обалдел, что ли?! Я уже всем рассказал, что ты будешь!» В общем, я все-таки поехал, хоть и на неделю опоздал. И с плеча Хана прыгнул. Нормально прыгнул. Но оказалось, это не самый сложный был прыжок.
Я потом дома летал — и в грозу, и на Столбах, и ночью через Енисей – чуть не утоп. Не видно же ничего, только огни города и набережной. И меня снесло еще — очень тяжело все было рассчитать. Плюхнулся у берега, купол тут же намок, начал на дно тянуть – едва выбрался.
— А сейчас ты преподавателем работаешь?
— Я заместитель директора. У нас в Дивногорске есть Детско-юношеская спортивная школа олимпийского резерва по горным лыжам: уже 10 лет я там работаю… Все-таки отношение ко мне всегда было нормальным и среди руководителей предприятия, и в администрации. Когда ни финансирования, ничего не было, я постоянно делал что-то, строил что-то, ремонтировал что-то… Школу хотели отделить от комитета и передать на баланс нашего маленького города… Ну, школа бы перестала существовать, сильнейшая школа. Так тогда по всей России было – все закрывали… Но эту школу удалось сохранить, отстоять… Период спада пережили – сейчас уже подъем. Сейчас мы членов олимпийской сборной России по сноуборду готовим.
— Ты какому-нибудь молодому товарищу, перед которым тоже стояла бы такая сложная высокая задача, которая могла бы закончиться всяческими неприятностями, что бы посоветовал? Что на чаше весов все-таки весомее — некая победа или вот такие тяжелые последствия?
— Трудно ответить. Тут можно и лицемерить, и пафоса нагнать… Это же философский вопрос, на него однозначных ответов и не может существовать. У каждого человека есть свои амбиции. Есть достижения, и есть их цена. Например, Высоцкий жил на разрыв, но и сколько достиг, хотя ушел рано. А если мы будем просто стремиться, чтобы прожить как можно дольше, до ста лет, – чего бы это не стоило; беречься от простуды, от того, другого. И, наверное, дотянешь до ста. А что ты видел-то? Чего ты достиг? Ради чего ты все это делал?
Или ты занимаешься чем-то, достигаешь каких-то высот, и дальше открываются новые горизонты.
Вот меня жизнь так поковеркала, побила, и потом я в этой жизни очень долго не мог себя найти. Квартира была, пенсия была, сиди – смотри телевизор, радуйся. От нечего делать стал пить. Был такой период в жизни. Но в какой-то момент я понял: все – я свое все выпил. Точка.
Я тогда цель поставил. Определил для себя, что буду работать ради маленьких ребятишек. Что должен сделать для них школу, нормальные условия, процесс.
Что еще? Итогом всех медицинских чудес стало: ровно через 7 лет после восхождения на Лхоцзе ребята делали восхождение на Ама-Даблам… Второе место заняли на чемпионате России. И Коля Захаров меня пригласил в экспедицию. Я поехал. Все было по-честному: также работал, как все, они мне не помогали. По-мужски – пошел, значит, должен идти. И я дошел до вершины. Представляете, что я ощутил?!
Я вернулся в Гималаи. Вернулся ровно через 7 лет, и ровно через 7 лет я прошел той же тропой, через Похкару, через монастырь. И вот она – Ама-Даблам, вот она – Лхоцзе. Я посмотрел на свою стену через 7 лет…
Вот это может быть мерилом труда тех людей, что вложили в меня свои силы, умения, душу. Это замечательный итог…
-
-
Владимир КРУПЕННИКОВ (Vladimir Krupennikov): «В четырех стенах я бы не выжил»
Записки человека в инвалидной коляске «Господь нич.. Читать далее+ -
Владимир Гришин (Vladimir Grishin) — Уникальный художник
Читать далее+ -
Владимир Нагайцев: Будничный героизм
О Нагайцеве я узнал случайно: опаздывая на встречу.. Читать далее+
Похожие статьи