Наверное, это не те слова, которые ожидала услышать моя сестра, но в первые недели после взрыва, когда по моему телу расползлась инфекция и поочередно стали отказывать мои органы, единственные слова, которые я сумел из себя выдавить и прошептал ей на ухо, были: “И все равно я – фотограф”. Они могут показаться смешными, но это была попытка моего сдающегося, измученного тела восстановить собственное тождество, зацепиться за то, что все еще меня определяло – наперекор моим ранениям, замутненному сознанию и предстоящей вынужденной коме.
За несколько месяцев до этого я сидел в обжигающей жаре Судана вместе с Джино Страда, харизматичным, непрерывно курящим хирургом, который организовал итальянскую неправительственную организацию “Emergency” (Скорая помощь) – мы обсуждали бедственное положение мирных жителей, оказавшихся заложниками афганского конфликта. Я посещал их проект в Хартуме, где фотографировал новаторский Центр сердечной хирургии Салам.
За ужином Джино рассказал мне о работе, которую НПО “Emergency” делает в Кабуле. Раньше я избегал поездки в Афганистан, потому что чувствовал, что там и так уже работает очень много хороших фотографов. Я всегда говорил, что если попаду куда-нибудь, где уже есть другой фотограф, значит, я оказался в не там, где надо. В целом, меня интересовали нерассказанные истории человеческих страданий во всем мире. Однако когда Джино с типичной итальянской страстностью рассказывал о бедственном положении мирных жителей, годами живущих в условиях конфликта, я понял, что мне известно об этом очень мало. Поэтому в тот момент я решил отправиться туда и сделать репортаж о работе “Emergency”, и я обещал это Джино.
Через несколько месяцев я оказался в Афганистане. Прежде чем начать работу в больнице “Emergency”, я был прикреплен к американской 101-й воздушно-десантной дивизии. Я хотел создать Документ – собственную подборку документальной фотографии – и как часть этой работы, я решил сделать историю о влиянии войны на небольшое подразделение солдат. Для полноты картины я хотел задокументировать все стороны конфликта, чтобы показать, насколько по-разному те, кто участвует в войне, могут стать жертвами. Удивительна статистика, показывающая, что в прошлом году количество американских военнослужащих, которые покончили с собой, было больше, чем тех, которые погибли в Афганистане.
На выходе с войсками одним холодным февральским утром 2011 года я наступил на самодельное взрывное устройство (СВУ). В результате этого два следующих месяца я боролся за жизнь в интенсивной терапии. Это сделало меня тройным ампутантом лишь с одной нетронутой рукой. Когда через несколько месяцев я пришел в себя в больнице Королевы Елизаветы в Бирмингеме, я постепенно начал полностью осознавать свое положение, и одна вещь стала мгновенно очевидной: было весьма маловероятно, что я снова смогу работать фотографом. По правде, на тех ранних стадиях мне сказали, что я, вероятно, никогда не смогу жить самостоятельно. Мне казалось, моя жизнь кончена. И так или иначе, какую бы я вину не испытывал, говоря это, но я жалел о том, что выжил.
Тем не менее, люди, которые меня окружали – моя семья и мой партнер – Джен – воодушевили меня и вернули меня к борьбе. Упрямство – которое, как мне говорили в детстве, станет моим концом – отныне было моим самым большим достоинством. Лежа на больничной койке, я решил, что не только снова пойду, но верну себе свою жизнь в таком виде, как это было раньше, до того как я наступил на бомбу.
Три месяца спустя, когда я впервые сел на кровати без посторонней помощи, эта кажущаяся простой задача была для меня как самая большая победа. И с этого самого момента я знал, что у меня все получится. Чтобы подтолкнуть себя, я ставлю цели: ходить без посторонней помощи до Рождества; выпить пива в местном пабе Гастингс Армс; сходить с Джен в Сохо – туда, где у нас было последнее свидание; и в течение года пройти через все операции и вернуться в собственное жилье. Каждая из этих целей была достигнута – я ставил против них галочки – пока не осталась только одна; самая важная и самая сложная. Я был полон решимости сдержать обещание, данное Джино: вернуться в Афганистан и закончить проект, который я начал.
Когда самолет приземляется на взлетно-посадочной полосе Кабульского аэропорта, я испытываю такую нервозность, как никогда раньше в своей жизни. Я думал об этом моменте два года. Я неустанно работал для достижения этой цели, и теперь, уже находясь здесь, я откровенно себя подвожу. Я думаю: “Зачем я это сделал? Почему я снова вернулся в то место, которое забрало мои конечности и практически лишило меня жизни?” Никто бы не думал обо мне хуже, если бы я не вернулся. Моя семья и моя половина надеялись, что я не вернусь. Мое тело едва ли мне помогает – при мысли о возвращении я не спал несколько недель. Как бы там ни было, я здесь, снова в Афганистане.
На этот раз я не один. С того момента, как я прибыл в Больницу Королевы Елизаветы через несколько дней после взрыва и находился там в отделении интенсивной терапии, люди хотели рассказать мою историю и зафиксировать выздоровление. Мне это было не особо интересно – рассказать мою историю не казалось мне важной задачей. Тем не менее, со временем я понял, что из-за того, что случилось со мной, работа, которую я делал, получит больше внимания. Один из самых трудных аспектов работы, которую я выполнял десят лет – документирование малоизвестных гуманитарных вопросов – это заставить людей на самом деле ее увидеть. Мне стало ясно, что мою историю можно использовать, чтобы рассказать истории других людей. Так, как я это вижу – то, что я делаю, не изменилась, просто мой голос стал намного громче.
Предложения сделать документальный фильм посыпались от самого широкого круга лиц, начиная от компании Джейми Оливера до южнокорейского ТВ, но для меня было важно найти команду, которая была бы так же заинтересована текущими событиями и историями, которые я пытался задокументировать, как и моей собственной историей. Я не хотел, чтобы фильм был обо мне. Поэтому, когда на меня вышла группа канала Channel 4, ответственная за “Репортажи” и “Мир, о котором не сообщают” – два документальных цикла, которыми я действительно восхищаюсь, я воспользовался этой возможностью. Я знал, что могу доверять им, и они сделают все правильно. Сейчас они со мной в Афганистане и реальность съемки фильма лежит на всех нас.
Когда мы проходим таможенный контроль, садимся у выхода и ждем, когда нас заберут, меня всецело охватывает ужас. Я убежден в том, что вот-вот раздастся взрыв. Логика говорит мне, что это маловероятно, но что-то внутри напоминает, что именно так я думал в прошлый раз. Мой изможденный ум вызывает в воображении настолько реальный взрыв, что я физически ощущаю жар. Я никогда не был храбрым человеком, но я никогда не испытывал такого страха. Когда мы едем через Кабул, мой страх возрастает. На каждом контрольно-пропускном пункте, в каждой пробке, у каждого препятствия мне кажется, что меня сейчас стошнит. Я зажимаю свою целую руку между протезами ног из смехотворной логики, что, если будет взрыв, по крайней мере, она будет спасена.
За двадцать минут мы доезжаем до больницы “Emergency” в центре города. Больница была создана в 2000 году, когда Талибан завещал бывший детский сад организации для ее первой больницы в Афганистане. В то время это была единственная больница с отделением интенсивной терапии в стране. На территории до сих пор осталась детская площадка с горками и качелями – зловещими напоминаниями о невинном прошлом больницы. Пока мы ставим автомобиль, меня встречает Люси – британская медсестра, с которой я подружился, когда в последний раз работал в больнице “Emergency” в Судане. Мы испытываем облегчение, обнаружив кого-то знакомого в чужом месте. Из уважения к местным обычаем, я подавляю первое побуждение обнять ее, пока мы не остаемся наедине. “Господи, Люси, как же я рад тебя видеть. Я обещал, что доберусь сюда”. И в эту минуту слезы берут верх. Два года борьбы за этот момент переполняют меня. Я действительно сделал это.
Одна из вещей, которые я узнал об “Emergency” в Судане – это то, как они обычно ухаживают за территорией больницы. То, что больница должна быть оазисом спокойствия, равно как и центром медицинского лечения – это часть их концепции. Тогда как в большинстве больниц в зоне конфликта, как правило, царит хаос, в больницах “Emergency” всегда есть ощущение мира. Эта больница – не исключение. Пока Люси показывает мне ухоженные сады, где пациенты отдыхают на солнце, трудно поверить, что я нахожусь в центре Кабула.
Но видимость не соответствует реальности. Каждый день в больницу поступает до тридцати раненых мирных жителей – часто с тяжелыми и ужасными травмами – вследствие конфликта в Кабуле и близлежащих провинциях. Больница придерживается политики лечения только раненых в результате войны – сюда принимают только тех, кто получил ранения от взрыва бомбы, огнестрельного или холодного оружия. До моего приезда Люси отправила мне несколько писем, которые дали мне некое представление об этом месте. В ординаторской я расспрашиваю ее о некоторых историях, которые она мне рассказывала.
Она говорит, что летом количество убитых и раненых было настолько высоким, что они размещали пациентов в прачечной. Пару месяцев назад у них было шесть пациентов из одной семьи. Они были в автобусе, который наехал на мину. Несколько из них скончалось на месте происшествия. В одной палате у них были бабушка, дочь и внучка. Мать потеряла ноги. Она рассказывает мне о мальчике, который молится каждый вечер, после того как ослеп, когда его брат наступил на мину. Они спросили его семью: “О чем он молится?” Семья ответила: “Он молится о том, чтобы забыть, потому что последнее, что он видел, была смерть его брата”.
Разговор прерывается, когда оживает ее рация. Она вскакивает и выходит из комнаты, объясняя, что прибыл еще один пострадавший, и она встретит нас позже в доме для персонала. До этого она говорила без перерыва, как будто процесс пересказа стольких историй был чем-то для нее очистительным.
Существует одно особое преимущество в работе с итальянской неправительственной организацией – персонал здесь живет как одна большая семья. В тот первый вечер мы делим с ними трапезу, которая больше подошла бы Неаполю, чем Кабулу. Ужин сопровождается смехом, объятьями, пармезаном и пастой, не хватает только красного вина. На протяжении всей моей карьеры я всегда испытывал глубокое уважение к медсестрам, врачам, хирургам, вспомогательному персоналу и администраторам, которые жертвуют своей жизнью ради работы в таких больницах, как эта, по всему миру. Они жертвуют семьями, свободой, рискуют жизнью, откладывают свою карьеру и редко получают за это какое-либо признание.
Несмотря на смех в этот вечер, я вижу их напряжение. Ограниченные территорией больницы, работающие по семь дней в неделю, готовые к вызову 24 часа в сутки, они уже привыкли к звукам стрельбы и взрывов террористов-смертников, и каждый день имеют дело с ужасающими, ненужными жертвами. Я бы только хотел, чтобы им более регулярно воздавали по заслугам.
Я отправляюсь в постель изможденный, но не могу уснуть. Все, о чем я могу думать – это то, как я справлюсь завтра, и буду ли я в состоянии делать свою работу. Реальность пронизывает меня. Речь уже не о том, что я ставлю галочку напротив своей конечной цели; теперь я здесь для того, чтобы делать свою работу.
На следующее утро мы едем по городу в протезно-ортопедический центр Международного комитета Красного Креста. Помимо цели показать тех, кто недавно был ранен, я хочу задокументировать длительный процесс реабилитации и пожизненное влияние на человека последствий военных ран, в особенности ампутации. Войны приходят и уходят, а их наследие остается. В больнице в Бирмингеме я узнал об Альберто Кайро, который руководит этим центром. “Г-н Альберто”, как его здесь называют, отказался от своей карьеры юриста в родной Италии и прошел переподготовку как физиотерапевт, чтобы посвятить свою жизнь помощи другим. Кто-то поставил мне его речь для TED Talks – Обрывки человека – где он объяснял, что важно не только помочь человеку снова начать ходить, но и заново наладить свою жизнь.
Какая польза от человека, который снова умеет ходить, но не имеет будущего? Альберто руководит центром более 20 лет и поставлял протезы конечностей раненым на войне даже при талибах. Он действительно очень вдохновляющий человек, и я с нетерпением ожидаю встречи с ним. Когда наш автомобиль заезжает на территорию комплекса, он встречает меня – это высокий и худощавый человек с нахальным румянцем подростка, который, несмотря на свои шестьдесят, полон энергии. Прежде чем я успеваю сделать к нему несколько шагов, он изучает мои ноги и обращает внимание на мою несовершенную походку. “Вы уже садились на велосипед?” Я смеюсь. Он смотрит вопросительно. “Нет, я серьезно. Почему вы до сих пор не сели на велосипед?” Очень быстро становится ясно, что Альберто – не тот человек, который понимает слово “невозможно”.
Он проводит меня по больнице – поразительной организации, которая стала практически полностью самодостаточной. После того как люди с ампутированными конечностями проходят реабилитацию, многие из них получают возможность пройти обучение в мастерских по производству конечностей для следующего поколения ампутантов. Они производят ошеломляющее количество – 15 тысяч ног в год, в основном из переработанных материалов.
Это фантастический подход, который создает чувство солидарности и в котором пациенты не считаются людьми с ограниченными возможностями. С самого начала им внушают, что они важны. Одной из существенных проблем для тех, кто потерял конечности в менее развитых странах, является то, что, даже получая возможность оправиться от травм и добиться некоторой подвижности, люди испытывают сложности доступа к публичным местам, а предрассудки мешают многим из них найти работу.
Мы прошли совсем немного, когда увидели молодого человека, которому делали его первые слепки. Он потерял обе ноги – одну выше колена, а другую – ниже – совсем как я. Техник готовит гипсовый раствор, который примет форму его ног. Люди вокруг меня говорят, что, должно быть, это так удивительно, наконец-то, снова получить свои ноги. Тем не менее, мое сердце уходит в пятки от этих воспоминаний.
Хотя я понимаю, что человеку постороннему это может показаться чем-то позитивным – наконец-то, ты на пути к получению своих протезов – но я помню, как меня оглушила сама реальность моего положения, когда у меня впервые снимали слепки ног. Большую часть времени, пока я был в больнице, восстановление было медленным и трудным, но я замечал ежедневные улучшения в силе и выносливости, и медленное продвижение к полному выздоровлению. Тем не менее, именно в кресле протезиста я впервые по-настоящему осознал тот факт, что мне придется прожить свою жизнь без ног.
Я прошу у молодого человека разрешения сделать его фотографию. Он кивает. В тесном пространстве мне удается прислониться к стене и достаточно наклониться, чтобы сделать свои первые кадры. Меня поражает пустота в его глазах. Я встаю и поворачиваюсь, чтобы выйти из комнаты. Альберто кладет мне руку на плечо.
“Поздравляю, — говорит он, — ты сделал свою первую фотографию”. Если у меня и появляется небольшое чувство гордости, оно подавляется страшной виной, связанной с тем – что в который раз – моя работа означает, что я вторгаюсь в самые трудные моменты в жизни людей. Я ощущаю стыд, а не триумф. Когда мы уезжаем, Альберто знакомит нас со своей кошкой – Ритой – бездомной кошкой, которая однажды прошла через ворота и зашла в его офис. Теперь она никуда от него не отходит. У нее нет одной лапы. В Кабуле, даже кошки знают, куда им идти.
В следующие дни я медленно возвращаюсь к своему обычному ритму. В течение двух недель я работаю в больнице “Emergency”, документируя истории пациентов. Я обнаруживаю новые для себя вызовы, самый большой – в том, как найти равновесие. Обычный человек использует три механизма контроля своего равновесия: ноги, внутреннее ухо и зрение. Бомба отняла у меня ноги и повредила внутреннее ухо, и я обнаружил, что когда закрываю глаз, чтобы смотреть через видоискатель камеры, я теряю равновесие. Кроме того, я учусь держать тяжелую камеру, балансируя объектив левой культей.
Мой самый большой страх – это то, что мои фотографии будут худшего качества, чем до несчастного случая. И первые несколько дней не помогают развеять этот страх. Каждый вечер я с тяжелым сердцем просматриваю фотографии, которые сделал за день. Я, кажется, неспособен передать истории тех, с кем встречаюсь. Но я также знаю, что на многих заданиях в первые несколько дней или недель самое трудное – это вернуться к своей рутине. Каждое место, которое ты фотографируешь, имеет собственный ритм, который нужно уметь понять, прежде чем ты действительно сможешь его передать.
В прошлом я всегда гордился тем, каким я был неинтересным. В какой бы стране мира я не находился, люди быстро забывали, что я был там, и я мог дрейфовать в фоновом режиме, что давало мне возможность делать фотографии, которые не казались искусственно поставленными. С моими блестящими новыми ногами и рукой быть незаметным гораздо сложнее. С позитивной точки зрения, мое новое положение создает такое единение, которого я никогда не испытывал прежде. Я вступаю в долгие дискуссии с теми, кто недавно прошел через ампутацию или кому она предстоит, делясь своим опытом.
Однажды я говорил с мальчиком – Седикуллой – и его отцом, крепким мужчиной из долины Панджшер. Руки Седикуллы были в повязках, а его лицо было изрезано осколками в результате взрыва. Они объясняют, что он – как это часто случается со многими любопытными мальчишками – нашел неразорвавшийся взрыватель, который взорвался у него в руках. Его отец тоже показывает мне раны, которые получил во время советской оккупации. Ракета упала с ним рядом, и осколки вонзились в его шею и тело. Люди, которые находились поблизости, подумали, что он умер, и положили его в гроб, когда к нему в последний момент вернулось сознание. Я смотрю на него и в шутку говорю: “Кажется, нас ждет два пустых гроба”. Он смеется и неуклюже обнимает меня.
За несколько дней у меня устанавливаются более близкие отношения с Седикуллой и его отцом, и когда приходит время его следующей операции, Седикулла спрашивает, буду ли я в операционной. Люди из долины Панджшер на севере Афганистана славятся своей силой и упорством, и гордятся тем, что Панджшер – единственная долина в Афганистане, которая никогда не была завоевана англичанами, русскими или талибами. Когда Седикуллу везут в операционную, его лицо светится такой же гордостью и достоинством. Он смотрит на меня и улыбается. Когда его кладут на операционный стол, его израненные руки выкладывают на поверхность, и, хотя я знаю, что ему страшно и больно, он смотрит в потолок с открытым вызовом.
Я поднимаю камеру и делаю несколько снимков, а потом вскидываю вверх большой палец и улыбаюсь ему, пока еще не подействовала анестезия. Я наблюдаю за операцией почти до конца, а затем выхожу, чтобы поговорить с его отцом. Он хочет знать, насколько серьезны травмы рук. Я, наверное, один из немногих людей в мире, которые могут сейчас сказать ему: “Все в порядке. Он просто потерял фаланги нескольких пальцев. Это не страшно”.
И снова его отец смеется и обнимает меня. В тот вечер, когда я возвращаюсь в семью, я нервно редактирую фотографии, которые снял за день. И вдруг, на меня выпрыгивает фотография Седикуллы с раскинутыми руками, вызывающим и одновременно невинным взглядом. Я поймал этот момент. Люси смотрит через плечо и улыбается. “Вот видишь, ты никогда этого не терял. Я знала, что ты сумеешь это сделать. Я горжусь тобой”.
По мере того как моя уверенность растет, и я ближе знакомлюсь с пациентами, я снова начинаю сливаться с фоном и сосредотачиваюсь на том, чтобы рассказать истории людей. Больница может быть душераздирающим местом. Каждый день мы спешим в отделение интенсивной терапии, когда привозят новых пациентов. Все они с ужасными травмами. Многие из них не выживут. Многие рассказывают чудовищные истории о том, сколько они добирались до больницы. Вот появляется мальчик, который по ночам прятался в доме у тети, когда между американскими войсками и талибами шла перестрелка. Пуля прошила стену глинобитного дома и вонзилась ему в плечо, а потом раздробила челюсть.
В течение 10 часов ему не оставалось ничего другого, как лежать в окружении стенающих теть и ожидать затишья в боевых действиях. В конце концов, до него смог добраться отец, которому понадобилось еще 10 часов, чтобы отвезти его в Кабул. Эта история типична для многих. Тем не менее, становится ясно, что на каждого человека, который выживает в таком путешествии, приходится немало тех, кто погибает. Я все размышляю об истории, которую мне рассказала Люси – о трех поколениях одной семьи, которые одновременно были ранены в соседней провинции. Им потребовалось 17 часов, чтобы добраться до больницы.
Мне понадобилось менее получаса, чтобы добраться до больницы после взрыва, тем не менее, мне казалось, что это самое долгое время в моей жизни. Я представляю, что пережила мать на протяжении этого путешествия, думая не только о собственных страданиях, но и о страданиях своих дочери и матери, и будучи не в силах им помочь.
У каждого пациента здесь есть душераздирающая история – иногда эти истории просто невозможно понять и переварить. Один мужчина ежедневно ухаживает за своим парализованным братом Наджибуллой; Наджибулла был в автобусе, когда рядом взорвалась американская ракета. Осколки попали ему в позвоночник. Он слабеет с каждым днем, и врачи признаются нам, что ему осталось недолго. Тем не менее, каждый день его брат неустанно заботится о нем. Все время с улыбкой, он гладит его волосы, поднимает настроение шутками и аккуратно нарезает фрукты, которыми его кормит. Он говорит нам, что его брат был очень смышленым и учился в университете и всегда был любимцем в семье, поэтому он за ним присматривает.
Каждый день старший брат встречает меня с неизменной улыбкой и протягивает мне дольку яблока, которое он только что нарезал. Кажется, просто невыносимо видеть такую любовь и знать такую судьбу. Нам так легко слышать истории войн в новостях и, вследствие культурных или религиозных различий, не соотносить их с теми, кто вынужден их проживать. В конце концов, в какой бы точке мира я ни находился, я всегда убеждался в том, что люди одинаковы; с такими же мечтами, надеждами и таким же желанием, чтобы их близкие жили в безопасности.
На протяжении всей моей поездки меня поражает нехватка медицинских учреждений в этой стране. Больница “Emergency” в Кабуле и ее отделения в окрестностях – одни из немногих бесплатных медицинских учреждений, доступных афганцам, и единственные больницы, которые специализируются на военных травмах. После свыше десяти лет присутствия в Афганистане, во время так называемого “процесса государственного строительства”, мы так и не построили ни одной функциональной больницы.
Кто бы ни был прав или виноват в этой войне, я не могу избавиться от ощущения, что если мы ведем войну в другой стране, мы обязаны заботиться о гражданских лицах, ставших ее заложниками. Независимо от того, чье оружие причиняет травмы – наше или талибов, для того чтобы иметь право претендовать на высокие моральные устои и завоевать “сердца и мысли”, мы должны заботиться о мирных жителях. Кроме того, просто по-человечески мы обязаны помогать нуждающимся.
Афганцы никогда не переставали удивлять меня своим упорством и силой. Большинство из тех, кого я встречал в этой поездке, знали только войну. Большинство из них выросли в среде насилия и смерти. Через больницы “Emergency” прошло 3 миллиона афганцев, и это в стране, население которой составляет всего 28 миллионов. Это удивительная статистика, но, несмотря на эти трудности, люди сохраняют позитивный настрой, и за все свои поездки я никогда не встречал такого сострадания к другим.
Что еще меня поражает – это то, с каким радушием меня принимают. Каждый день и пациенты, и персонал обнимают меня и благодарят за то, что я вернулся. Афганцы – гордый народ, и я не хочу, чтобы мир ассоциировал их исключительно с талибами. Я неоднократно сталкивался с людьми, которые в слезах говорили мне: “Это не афганский народ сделал тебя таким”. Чего бы мне это не стоило, я тоже никогда так не думал.
Проходят дни, и моя фотоистория приобретает четкие очертания. Я всегда строго относился к качеству своей работы, но, несмотря на опасения по поводу фотографий, которые я делаю сейчас, положа руку на сердце, вряд ли они были бы лучше два года назад. В предпоследний день мы возвращаемся к МККК, чтобы отснять заключительный день. Я не чувствую необходимости продолжать фотографировать. Однако когда мы собираемся уходить, мы встречаем мальчика Атакуллу и его отца. Они пришли, чтобы поставить Атакулле протез ноги и в первый раз примерить протез руки. Чуть больше года назад по дороге в школу он наступил на мину.
Его брат и племянник первыми до него добрались и отнесли его отцу, который затем вез его восемь часов в больницу “Emergency” в Кабуле. Он ни разу не терял сознание во время этой поездки. Люди всегда спрашивают меня, не плачу ли я во время съемки, если становится эмоционально невыносимо. В реальности, какой бы тяжелой ни была ситуация, мне всегда удавалось сделать снимок. Это все равно как если бы камера действовала как барьер, щит, защищая меня от ужасов, с которыми я столкнулся; человек, ослепленный кислотой в Бангладеш, ребенок с пулевым ранением в живот в Судане, женщина, раненная взрывом мины в Анголе. Для меня фотографирование всегда казалось актом профессионализма, порожденным желанием сделать как можно лучший снимок, рассказать историю человека настолько честно, насколько я смогу.
Только когда я прихожу домой, фотографии действительно оглушают меня. Когда я вижу лица в фотолаборатории или на своем ноутбуке, экран возвращает мне скрытые эмоции и воспоминания, часто оставляя меня в слезах и не в состоянии продолжать работу. Как фотограф, я всегда чувствовал, что поступаю правильно; как человек, я часто ощущал себя стервятником и испытывал вину за то, что делаю свою работу. Тем не менее, я всегда продолжал ее делать, умея каким-то образом отмежевать себя.
Но сегодня все по-другому. Через видоискатель я смотрю, как Атакулла неуклюже пытается сделать свои первые шаги на новой пластиковой ноге, а его покалеченная рука качается с ним в такт. Когда мы следуем за ним в протезно-ортопедическую комнату, он окружен протезистами и врачами. Я вижу только маленького, растерянного ребенка, сбитого с толку в море взрослых. Они толкают и тычут его, фиксируя ремни и пластиковые конечности, а Атакулла смотрит на все это безучастно.
Я поднимаю камеру, пытаясь захватить сцену перед собой, но все, о чем я могу думать – это то, что я сам пережил за последние два года, и о том, как это чуть не сломало меня – сорокалетнего мужчину. Все, что мне приходит в голову – это то, что семилетние дети не должны переживать то, что пережил я. Что семилетние не должны быть так искалечены, получая в наследство боль и увечье в результате взрыва по дороге в школу. Я не могу оторваться от его остекленевшего, потерянного взгляда – эти глаза, огромные как блюдца, пусто уставившиеся в мою камеру. На этот раз я не могу этого выдержать. Я откладываю камеру, мой взгляд затуманивается эмоциями, и выхожу из комнаты.
До возвращения в Афганистан я переживал о том, что не смогу фотографировать так, как привык, что мои травмы сделают меня неуклюжим и лишат хитрости, необходимой хорошему фотографу. Я никогда не думал об этом, как о проекте собственного тщеславия. Я ехал сюда не для того, чтобы доказать, что могу фотографировать, я просто хотел сделать свою работу. Фотографирование раненых людей – это вторжение в их личное пространство, это тяжело и сопряжено с ответственностью. Однако теперь я обнаружил, что, вероятно, мне мешают не мои физические способности, а мои эмоции. Я делаю последний кадр и знаю, моя работа в Афганистане закончена. Я просто хочу вернуться домой, чтобы быть с Джен и своей семьей.
После возвращения из Афганистана у меня было время подумать о своей поездке и о том, стоила ли она того. Люди спрашивают меня: “Не жалеешь ли ты, что поехал туда в самый первый раз? Стоит ли хоть одна фотография того, чтобы потерять ногу?” Это глупый вопрос, потому что, конечно, ни один снимок этого не стоит; но я всегда полагал, что принцип того стоит. Как бы странно это не казалось, но я считаю, что то, что я наступил на бомбу, и мои страдания, которые продолжаются по сей день – всего лишь подтверждение того, что ехать в эти места, для того чтобы рассказать эти истории – было и есть правильным поступком.
Каждый день я справляюсь со своими травмами; они служат напоминанием о том, что в мире существуют тысячи самых разных страданий от подобных травм, только без медицинской и эмоциональной поддержки, которую получаю я. Эти люди страдают безгласно, и, к счастью, несмотря на все что со мной произошло, я по-прежнему способен рассказать их истории. Как я мог не продолжить эту работу? Более того, я искренне верю, что весь этот опыт не только сделал меня лучшим фотографом – более внимательным, страстным, более сочувствующим – но и лучшим человеком. Я буду в вечном долгу перед теми, кто сделал это путешествие возможным: врачами, медсестрами, хирургами, физиотерапевтами, друзьями, семьей и Джен.
Недавно меня и Джен спросили, чтобы мы хотели получить в этом году. Мы оба сказали, что надеемся на самый скучный год в нашей жизни! Я мечтаю о субботних вечерах перед телевизором, с едой, заказанной на дом, и бокалом вина. А кроме этого, теперь, когда я сделал фильм и снова рассказываю истории, я надеюсь, что смогу подвести черту под этим этапом своей жизни, перестану сам быть историей и продолжу жить. Как и любой раненный в Афганистане мирный житель, я хочу, чтобы меня определяло не то, что я потерял, или то, что изменилось, но то, чем я являюсь на самом деле. Если для меня когда-нибудь напишут эпитафию, я надеюсь, в ней не будет сказано, что я был тройным инвалидом, а будет просто написано, что Джайлс Дьюли был фотографом. Потому что это – то, что я есть.
— Джайлс Дьюли
Источник: http://navoine.ru/giles-duley-afghanistan.html
-
-
Солдат, потерявший обе ноги и руку, занимается подводным плаванием
Старший уорент-офицер Скотт Шредер лишился конечно.. Читать далее+ -
Потерявший обе ноги в Афганистане встал на лыжи
Несмотря на тяжелые ранения, британский военнослуж.. Читать далее+ -
Вернуться к жизни и полюбить ее
Известный немецкий фотограф Дирк Гелбрехт пригласи.. Читать далее+
Похожие статьи