Александр Колесин: Арт-терапевт — это сталкер

Санкт-Петербургский арт-психотерапевт Александр Колесин работает с инвалидами уже более 20 лет. Он — автор нескольких реабилитационных методик, связанных с осмыслением произведений разных видов искусства — живописи, скульптуры, драматургии, кинематографии. Музейная искусствотерапия стала основой для всей работы Александра Николаевича, так что будет логично начать с серию подробных рассказов о его методиках именно с неё.

Александр Колесин: С августа по декабрь 1993-го года я участвовал в организации конкурса-фестиваля одарённых детей-инвалидов «Надежда-2». В тот год в России второй раз отмечался Всемирный день защиты прав инвалидов (3 декабря), и мэрия Санкт-Петербурга выделила солидные средства на проведение праздничных мероприятий.

Когда отгремели праздники, родители особых детей, участвовавших в концертах, и некоторые лидеры общественных организаций, заинтересовавшиеся нашими культурными проектами, предлагали дальнейшее сотрудничество. Передо мной встала дилемма — либо продолжать наши встречи и наполнять их новым содержанием, либо вообще прекратить эту практику. Тогда в мои служебные обязанности такие встречи не входили, и никакой структуры, занимавшейся организацией таких встреч, не существовало. И вот с середины декабря 1993-го года я стал еженедельно встречаться с группой детей-инвалидов и их родителей в Эрмитаже. Это была моя личная инициатива, которой я посвящал свои выходные дни. Так получилось, что эти занятия продолжаются до сегодняшнего дня – 20 лет с разными детьми и группами, на разных условиях и разных музеях. Мы делаем перерывы только на лето и на время, когда я уезжаю из Петербурга.

Как у Вас возникла идея реабилитационной работы на основе искусства?

А. К.: Этот способ взаимодействия можно назвать технологией, его история насчитывает более двухсот лет. В России подобная технология практикуется с начала XIX века. Наиболее чётко сформулировал принципы такого взаимодействия с произведением искусства (картиной, скульптурой, архитектурным сооружением) в начале ХХ века петербургский краевед Николай Павлович Анциферов. В книге «Душа Петербурга» он пишет про спиритуализацию («одухотворение») художественного образа как способ общения с неживым объектом искусства. Анциферов считал главной задачей специалистов музейно-экскурсионной работы наполнить пространство города, дворцово-паркового ансамбля, музейной экспозиции переживаниями людей, которые создавали этот архитектурный ансамбль, скульптурный шедевр, живописное произведение. Экскурсовод, как проводник на таинственных тропах визуальных искусств, говоря о каком-либо артефакте, должен его одушевлять, превращая из объекта восприятия в субъект общения.

Согласно этой концепции, настоящая художественная деятельность возможна в условиях «субъект-субъектного» взаимодействия, в процессе диалогического обмена ценностными суждениями и эстетическими оценками.

Как вышеозначенные умопостроения связаны с практикой музейной искусствотерапии?

А.К.: Полноценное включение любого человека в пространство музея подразумевает постепенное усложнение диалога, нарастание его «многослойности». Посетителю музея (зрителю, слушателю, исследователю – обозначим его как первого участника диалога) необходимо войти в общение с художественным произведением (обозначим эту систему художественных образов как второго участника диалога). Если начальная ступень общения пройдена первыми участниками с максимальными положительными переживаниями, то возникает вероятность возникновения диалога с автором произведения (художником, скульптором, художественной школой – обозначим его как третьего участника общения).

Достигнув точки триалога, «продвинутый любитель прекрасного» постарается перейти в разряд профессиональных искусствоведов или торговцев антиквариатом, и, чаще всего, останавливается в растерянности перед бездной личностных переживаний, мимолётных озарений, обманчивых и зыбких субъективных прозрений. На мой взгляд, именно в этой точке начинается работа арт-психотерапевта. Подобно художественному критику и учёному искусствоведу, историку искусств и культурологу, дирижёру симфонического оркестра и театральному режиссёру арт-психотерапевт выступает проводником особых людей в безбрежном море искусства, по большей части «сталкером» в этом небезопасном пространстве.

Запись урока Александра Колесина

На кого я могу опереться в момент общения с шедеврами западноевропейской живописи? На тексты родственных мне по духу художественных критиков, исторические штудии и святоотеческие размышления на сюжеты Ветхого и Нового Заветов. Например, рассуждая о картине Рембрандта «Возвращение блудного сына», я вспоминаю, что писали об этой картине историки живописи и привожу их варианты трактовки персонажей. В этом случае и толковая Библия является для меня источником чьих-то мыслей и переживаний потому, что в толковании библейских сюжетов огромное значение имеет многовековая богословская традиция.

Но главными моментами арт-терапевтического занятия становятся, всё-таки, ощущения первых участников диалога – особых детей и подростков – об увиденных ими персонах и предметах, о композиционных построениях и цветовых решениях. Если воспользоваться примером из уроков химии, то роль арт-психотерапевта во время сессии можно сравнить с присутствием катализатора в процессе химической реакции. Он (арт-психотерапевт) не причина «химической» реакции, но непременной условие её протекания. Мы по праву можем назвать его четвёртым участником художественного общения. Таким образом, взаимодействие четверых субъектов составляет формулу многоуровневого диалога, описанного Михаилом Михайловичем Бахтиным как классический полилог. Объединив известные мне опыты отечественных школ психологии и педагогики с полученными на кафедре этики, эстетики и философии культуры Петербургского университета теоретическими концептами, я начал практиковать занятия с особыми людьми по этой системе.

Этот процесс для Вас происходил по ходу Ваших занятий? Или к моменту их начала Вы уже для себя сформулировали, как будете работать?

А. К.: До того, как начать заниматься с особыми детьми в Эрмитаже, я отрабатывал эту технологию на родственниках и ближайших друзьях. И они этому очень сильно сопротивлялись потому, что далеко не все могут терпеть то, как я в течение 20-30 минут рассуждаю о чём-то перед картиной, ждать, пока я полностью «отработаю» свои переживания, втягивая в этот процесс пассивных слушателей и зрителей. Я практиковал эту технологию время от времени, накапливая опыт безопасного взаимодействия с отважными добровольцами. Но когда передо мной в Эрмитаже оказалась группа особых детей и подростков (7-12 человек, в зависимости от обстоятельств), а также их родители и другие родственники, я понял, что вот они будут слушать меня до конца. И если что, далеко они не убегут (смеётся – И. Л.).

Так продолжалось первые пять лет, начиная с 1993 года. Кто-то приходил, кто-то уходил, но сформировалась устойчивая группа из 17 семей. Потом к нам стали присоединяться друзья и знакомые этих семей. В течение пяти лет, общаясь с особыми детьми и подростками в Эрмитаже, я постепенно переходил от активного монологизма, от рассказов о том, что я вижу, к диалогу с особыми людьми. Я стал слушать то, что говорят они. Вот тогда появилась возможность создать некую систему. Я называю её программой музейной искусствотерапии. Она отличается от арт-терапии в классическом понимании, арт-терапия – это использование рисунка в диалоге психолога и клиента. Музейная искусствотерапия – это комплексная система взаимодействия особого человека и помогающего специалиста в пространстве музея. Музей может быть краеведческим, историко-мемориальным, художественно-архитектурным, это может быть музей детского творчества. Время показало, что не важно, в каком музее происходит арт-терапевтическая сессия.

Как Вы договорились с администрацией Эрмитажа о проведении ваших занятий?

А. К.: Поначалу нас никто ни о чём и не спрашивал. Инвалиды и сопровождающие их лица могут ходить в Эрмитаж бесплатно. Наши походы в музей были спонтанной частной инициативой — я не представлял ни одну организацию. Но в Эрмитаже действовало распоряжение Учёного Совета о том, что экскурсии могут проводить только штатные сотрудники музея. Чтобы решить эту проблему, мы в 1994-м году обратились к администрации музея с письмом от одной из организаций родителей детей-инвалидов. В письме была изложена просьба разрешить занятия по программе музейной искусствотерапии с особыми детьми и сопровождающими их взрослыми. Так мы поступаем каждый год – до сегодняшнего дня – и нам ежегодно дают разрешение. Ведь вреда от нас нет – картины мы из залов не выносим, пол гвоздями не царапаем. Ну, бывают эксцессы – кто-то спал на полу во время сессии, кто-то поел где-то в углу (при этом, не оставил после себя мусора). За первые годы вместе с благожелательными сотрудниками Эрмитажа, пользуясь разрешением дирекции, мы постепенно изменили отношение всего персонала музея к особым людям. За 20 лет с нами не было связано ни одного эксцесса, скандала, ЧП. А для многих сотрудников мы даже желанные гости – нас очень хорошо знают и гостеприимно принимают.

Как у вас появляются новые группы? Откуда они приходят?

А. К.: С первой группой мы прозанимались пять с половиной лет. Через некоторое время меня пригласили в Санкт-Петербургскую ассоциацию общественных объединений родителей детей-инвалидов «ГАООРДИ». С 1996-го года я делал вместе с ГАООРДИ некоторые проекты, а с 1998-го года по 2003-й год я был штатным сотрудником ассоциации, возглавлял рабочую группу по созданию Центра творческой реабилитации детей-инвалидов. За годы работы в Центре мы сформировали более10 направлений арт-терапевтической работы и собрали более 30 специалистов. Каждая общественная организация, входившая в ГАООРДИ, имела право попробовать все направления творческой реабилитации. И они пробовали.

А какие ожидаемые последствия? Чего Вы ждёте от конкретного человека?

А. К.: Цель любого арт-психотерапевта – гармонизация психоэмоционального состояния клиента, человека, который входит в пространство творческой реабилитации.

Эта гармонизация – ситуативная? Или цель – повлиять на жизнь человека вообще?

А. К.: Трудно сказать. Не всё зависит от усилий специалистов, мы должны понимать, что мы не всесильны. Если мы встречаем заинтересованность особого человека и его семьи, то результаты бывают блестящие. Многое зависит от понимания ситуации всеми её участниками – не только специалистом и клиентом. Здесь важны и другие специалисты, участвующие в жизни клиента, и семья, и ближний круг семьи. Когда все, по крайней мере, не мешают друг другу, тогда хороший результат непременно проявится.

Гармонизация психоэмоционального состояния – это основа личностной структурированности. Нам важно найти в произведении искусства то, что поможет обнаружить скрытые в нём чувство, которые переживал художник в момент создания произведения, и те чувства, которыми он наделил героев произведения. И как только мы это обнаруживаем, начинается полилог. При этом нам не всегда важен изначальный контекст произведения.

Кроме Эрмитажа, в каких музея Вы работали?

А. К.: Государственный Эрмитаж – это для меня, без сомнения, базовый музей. Но мне приходилось проводить занятия и мастер-классы в Музее антропологии и этнографии им. Петра Великого, в Государственном музее истории религии. За пределами Петербурга я давал мастер-классы в различных музеях Красноярска, Норильска, Тихвина, Москвы, Нерюнгри.

Вы немало сказали о семьях Ваших клиентов. Но ведь Вы занимаетесь и с людьми, постоянно проживающими в различных государственных учреждениях.

А. К.: Они попадают на наши занятия по инициативе тех людей, которые их как-то объединяют. Вот пример: я работаю волонтёром в детском доме для детей дошкольного возраста, и дети оттуда приезжают на занятия в музей вместе с воспитателями, логопедами и психологами. Проявляют интерес к занятиям специализированные образовательные учреждения и районные центры социального обслуживания населения. Как правило, сирот сопровождают социальные работники, педагоги или психологи.

За 20 лет работы у Вас возникли с кем-то из Ваших клиентов дружеские отношения? Общаетесь ли Вы с кем-то из них вне занятий?

А. К.: Конечно. С бывшими детьми и подростками, которые стали взрослыми, я поддерживаю приятельские отношения. В моём общении с ними присутствует элемент учительства, но я стараюсь его преодолевать. С родителями этих детей у меня сохранилась дружба, мы встречаемся, отмечаем какие-то события, праздники, знаем, что у кого происходит в семьях. Я знаю о датах свадеб и рождения детей у своих бывших подопечных. Дружу и с большинством специалистов, с которыми я работал за эти 20 лет.

There are no comments

Add yours

Отменить ответ

Comment

Name

Email

Url

Введите код с картинки (CAPTCHA) *