«Чтобы в голову не приходил вопрос: на сцене человек с инвалидностью или нет?»

Сделать так, чтобы люди не задумывались, с инвалидностью актер или нет

— Инклюзивный театр в России — все еще штучная история, и людей, которые им занимаются, можно по пальцам пересчитать. Насколько для Франции это уже привычно? И насколько инклюзивный театр встроен в общую культуру, в жизнь общества?

— Смотря о чем мы говорим. Если речь идет о профессиональных проектах, то во Франции около 10-12 театров, которые делают спектакли, платят своим артистам. А просто проектов, в которые вовлечены люди с инвалидностью, очень много. Когда я начинал эту работу в 1989 году, нас было всего пять человек, кто этим занимался.

Конечно, мы все друг друга знали. И, конечно, нам понадобился разгон: поразмышлять, найти теоретические основания тому, что мы делаем. И если говорить о сильном развитии подобных проектов, оно пришлось на середину девяностых — начало двухтысячных. У меня есть гипотеза: чтобы этим заниматься, нужно, чтобы это получило легитимность в обществе, чтобы на всех уровнях это было признано, на официальном в том числе.

Во время форума в одном из своих выступлений я произнес такую фразу: «Это закон!», люди в зале засмеялись, и я понял, что в России на юридическом уровне, законодательно утвержденных вещей, связанных с инклюзией, еще нет.

Это такая борьба в трех измерениях одновременно: социальном, политическом и эстетическом. И такое противостояние возникло не сегодня и не вчера.

Мы с вами можем вспомнить Виктора Гюго, который возвел в ранг искусства народный, простой язык. Тогда тоже был вопрос: а может ли такая реальность быть искусством? С импрессионистами и академической живописью была похожая история, это тоже была борьба.

— Можно ли человека с ограниченными возможностями здоровья по-честному рассматривать как артиста?

— Если мы в этой истории побеждаем и доказываем, что да, можем, тогда у нас уже есть и финансирование, и признание. И здесь важно быть осмотрительными и осторожными. Почему? Потому что мы говорим, что для людей с ограниченными возможностями здоровья инклюзивный театр — это хорошо, это приносит им благо. Но благо должно быть следствием, а не целью. Я всегда немножко презираю точку зрения, когда говорят, что раз это для них хорошо, значит, мы будем это делать. Для меня это не цель, это естественное следствие того, что мы делаем.

— А цель?

— Делать спектакли высокого качества, заниматься театром, делать это интересно, на максимально хорошем уровне, искать новое. Если целью становится благо, значит, мы занимаемся арт-терапией. Но если мы рассматриваем благо как следствие, тогда мы можем говорить о театре и об искусстве.

— А зрители? Как вы думаете, они приходят в инклюзивный театр, в первую очередь, для искусства? Могут ли они забыть, что перед ними люди с ограниченными возможностями, или это все равно влияет на их восприятие?

— Мы сейчас уже перешли тот порог, когда к нам приходила публика, которой было интересно посмотреть, что же такого могут делать люди с ограниченными возможностями. А сейчас уже мы пришли к тому этапу, когда это настоящая театральная публика. Мы во Франции организовали фестиваль «Имаго», где у нас есть 50 партнеров со всей страны, и у каждого из них есть своя заинтересованная аудитория.

Накануне моего отъезда в Россию я был на спектакле английского театра марионеток «Муфтар». Зал был полон, все 250 мест заняты. И среди публики было всего 5 или 6 человек, пришедших именно из соображений, что здесь играют люди с ограниченными возможностями.

Во Франции есть такой момент: бывает, что людей с инвалидностью считают не совсем, скажем так, осознающими, что с ними происходит. И поэтому, конечно, возникает вопрос: какой театр мы подразумеваем? И зачем они здесь? Есть задача преодолеть эту ситуацию и найти для каждого такое органичное место в спектакле, чтобы это был настоящий театр, чтобы мы не использовали этих людей в каких-то своих режиссерских целях.

— Правильно ли я понимаю, что в вашей труппе есть люди с инвалидностью и без?

— В нашем театре все участники труппы, пятнадцать человек, — это люди с инвалидностью. Но у них у всех профессиональный статус артиста. Это означает, что они работают в соответствии с законодательством каждый день, с понедельника по пятницу, или в выходные, если есть спектакли. Для них это полноценная занятость и работа. И есть люди, которые занимаются продвижением, развитием театра, они без инвалидности. Например, есть у нас спектакль в жанре кабаре «Мурашки гарантированы». Там 15 артистов с инвалидностью, два приглашенных музыканта без инвалидности и есть я. Я вроде тоже без инвалидности, но участвую в этом спектакле.

Я очень горд, когда на наших спектаклях зрители не могут понять, у кого из артистов есть особенности, а у кого нет. Очень часто происходит так, что в каком-то театре играют люди с особенностями в развитии, и это используется, и люди это замечают. Для меня очень важно эти границы убрать. Сделать так, чтобы даже в голову такой вопрос не приходил: на сцене сейчас человек с инвалидностью или нет? Я думаю, это очень важный принцип для режиссера, работающего с такими людьми.

Он проводит в веревках минут 10, а потом освобождается от них

— Что дополнительно требуется режиссеру инклюзивного театра? Какие-то медицинские знания? Много терпения?

— О да, терпение требуется, это правда. На самом деле никакие дополнительные компетенции не нужны. Но чтобы действительно этим заниматься, нужно иметь особую чувствительность, нужно очень хотеть это делать. Важно уметь заметить особенности человека, увидеть, что в нем есть такого, что его выгодно отличает от остальных, и работать с этим, развивать это.

Позавчера на мастер-классе я всем раздал колокольчики. И мы ими должны были перекидываться, подавать их друг другу. Один из участников был с сильной спастикой. Он брал колокольчик, и его движение с точки зрения всей концепции было неверным, кривым, но для меня оно было очень интересным. Я подумал, что это можно как-то обыграть, использовать.

Я наблюдал потом за ним во время перерыва. Очевидно, что любые движения, которые он производит руками: берет чашку, кладет туда пакетик, насыпает сахар — отличаются от привычных для нас. Но для меня именно в этом и есть поэтика.

Если мы становимся все вместе участниками творческого процесса, то ровно это мы и используем: мы замечаем детали, мы играем со временем и пространством, обращаем внимание на то, что выделяется из обыденности.

И в этом отношении даже непривычная для нас траектория движения рук — богатое поле для исследования.

Например, часто то, что делают люди с синдромом Дауна, похоже на гротеск, некоторое преувеличение. И, на самом деле, это очень близко к тому, что делают в профессиональной клоунаде. И если в социальном измерении это, к сожалению, часто становится объектом насмешек, то в искусстве это как раз то ценное, с чем можно работать.

— У вас поставлено больше 20 спектаклей за эти годы. Есть ли самые любимые?

— Конечно! Когда я начинал работать в 1989 году, это были люди действительно с тяжелой инвалидностью. К первому спектаклю мы пришли в 1992 году. Это был спектакль с очень поэтическим текстом: про корабль, который тихонько идет по воде, про небо, которое окружает этих людей. Они стояли на сцене на платформах на колесиках, выкатывали корабль, деревья, создавали этот пейзаж и, по большому счету, больше ничего не делали. Они создавали картинку, сами ею любовались, находились внутри созданного ими мира.

Это была трогательная и нежная история. Назывался спектакль «Сад для никого». Это история человека, живущего на вилле, показанная как бы прямиком из его головы. Герой заканчивает в психиатрической лечебнице. Это спектакль, позволяющий посмотреть, как это все воспринимают люди с особенностями. Текст, по которому мы ставили спектакль, ценен тем, что он о человеке, который сомневается в себе, постоянно чувствует себя очень виноватым, постоянно задается вопросом «Почему я не такой, как все?». Мир все время не соответствует его ожиданиям. На самом деле, это те смыслы, которые мы можем найти среди людей с ограниченными возможностями.

Сейчас мы много ставим кабаре «Мурашки гарантированы». Для меня это новый спектакль. Мы воссоздали атмосферу кабаре: много легких номеров, зрители сидят за столиками, едят. Я такого еще не делал. В начале представления мы поем песни и просим зал присоединяться к нам, тоже петь. И есть один из персонажей, он сначала сидит в зрительном зале, всячески показывает, что не хочет петь вместе с нами, отказывается. Тут выходит одна из актрис и говорит, что да, не надо его сейчас трогать, у него может случиться приступ. Его тихонечко уводят за кулисы, связывают веревками, он проводит в них минут десять, потом, так как это кабаре, съедает маринованный огурчик, и после у него действительно случается «безумный приступ», во время которого он очень пластично, мастерски освобождается от этих веревок.

Это, конечно, аллегория. Да, мы здесь и сейчас в кабаре, сидим, веселимся, у нас все хорошо. А с другой стороны, люди с ментальными особенностями всегда связаны и несвободны. И для нас это такой жест внутренней свободы, который мы можем показать. И, конечно, когда он освобождается, все аплодируют.

— Почему вы стали этим заниматься тридцать лет назад?

— Я и сам не знаю. Как обычно, здесь смесь случайностей и закономерностей. Я учился на психолога, но потом перестал этим заниматься и работал как актер. Один приятель мне предложил прийти на мастерскую, сказал, что там интересные ребята с ментальными особенностями занимаются, и можно что-нибудь попробовать с ними сделать. И вот это уже тридцать лет как длится. Здесь то поле, которое позволяет мне использовать и первое образование, психологическое. Ни в коем случае речь не идет о терапии, но оно помогает мне лучше замечать и понимать какие-то вещи. Мне это интересно и важно.