Александр Колесин: Истоки отечественной арт-терапии — в восхищении особыми людьми

Многие перемены в отношении общества к инвалидам и в России и в других странах происходили благодаря тому, что на реформирование социальной политики государства откликались энтузиасты. В 2013-м году исполнилось 20 лет проекту, позже названному «Надежда. Вера. Любовь». За эти годы один из главных её инициаторов, арт-психотерапевт Александр Колесин ввёл в обиход несколько уникальных методик, среди которых музейная арт-психотерапия, видео-школа «Семь Я» для семей, в которых есть инвалиды. Позже Александр Николаевич стал заниматься и со взрослыми людьми, и здесь нужно особо отметить поставленный им спектакль «Сны о Японии», актёрами в котором были люди с синдромом Дауна, постоянно проживающие в одном из психоневрологических интернатов. Мы предлагаем рассказ Александра Колесина о том, как появилась программа, и о том отношении к людям и к делу, которое позволяет ему столько лет плодотворно работать c инвалидами.

Александр Колесин: В начале 90-х годов начала разрабатываться новая концепция государственной поддержки детей-инвалидов. Несмотря на экономический кризис того времени, на поддержку инвалидов выделялись большие деньги. К проблемам детей-инвалидов были привлечён широкий круг специалистов. Кроме врачей, дефектологов и специальных психологов в эту сферу стали входить специалисты по молодёжной политике, организации детского творчества. Оказалось, что множество музыкантов, художников, актёров заинтересовано в работе с особыми людьми. Тогда же появились арт-терапевты. Сначала это были энтузиасты из Европы, но очень быстро в России и, в частности, в Санкт-Петербурге сформировались целые школы арт-терапии. Ведь в русской педагогике эти идеи начали применять еще 200 лет назад! «Хорошо забытое старое» стало выходить на поверхность, и книжный опыт, соединённый с современными европейскими и американскими прикладными технологиями стал давать плоды.

В моём случае было соединение театра, музейной педагогики и социальной психологии. В 1993-м году я работал заместителем директора Государственного Театра Эстрады (сейчас он уже не государственный). В начале творческого сезона 1993 года Комитет по культуре Санкт-Петербурга предложил нашему театру провести какие-либо мероприятия, посвящённые особым детям. Мы подготовили и провели конкурс-фестиваль художественного творчества одарённых детей-инвалидов «Надежда–2». Выступило более 600 человек. Мы постарались, чтобы на сцене было представлено только то, что действительно достойно внимания петербургской публики, то, что вызывает не жалость, а восторг от соприкосновения с талантом особого человека.

При подготовке фестиваля нам удалось сначала воочию увидеть проблему: количество специалистов и количество детей, нуждающихся в нашей поддержке. Позже мы обратили внимание и на взрослых инвалидов. Ведь люди могут заниматься творческой реабилитацией и в 35 лет, и в 60, и в 70 лет! Но театр – это труд. И до сих пор я настаиваю на том, что в арт-терапии и в арт-педагогике труд должен быть с обеих сторон – и со стороны специалистов, и со стороны особых людей. Это необходимое условие работы, сотрудничества, сотворчества.

В те годы Россия присоединялась к различным международным движениям и конвенциям по защите прав инвалидов. 3-го декабря 1993 года в стране впервые отмечался Международный день инвалидов. К тому времени у нас сложилась творческая группа специалистов. Когда нам предложили поучаствовать в мероприятиях, посвящённых Дню инвалидов, мы воспользовались нашим знакомством с детской редакцией петербургского телевидения и подготовили две группы особых детей к командной игре «Крестики-нолики». Передача из студии Петербургского телевидения с участием такого количества особых детей была на то время уникальным событием.

После съёмок и выхода в эфир этой передачи активная группа родителей (это были 17 семей) стала просить меня продолжать встречи. Я предложил им ходить вместе в Эрмитаж. Так мои профессиональные навыки и увлечения соединились с интересами группы особых детей и их родственников. Из этих занятий со временем начала складываться программа музейной арт-педагогики и арт-психотерапии.

В то же время стало понятно, что надо как-то официально и юридически оформляться. При негосударственной организация «Алекс-фонд» была создана программа творческой реабилитации детей-инвалидов, которую я возглавил на общественных началах как исполнительный директор. Чуть позже программа получила своё постоянное название — «Надежда. Вера. Любовь». После первых публичных мероприятий с участием особых детей ко мне стали обращаться деловые люди с различными предложениями, многие люди предлагали безвозмездную помощь. Четыре международные организации предложили нам представлять талантливых детей-инвалидов на международные стипендии.

Для Вас ведь это стало радикальной сменой деятельности – Вы ушли из театра, занялись проблемами особых детей. Вы вообще склонны к таким радикальным переменам ?

А. К.: У меня уже были похожие моменты. Во время Перестройки я ушёл из университета, не закончив диссертацию, и поступил в Театр эстрады. То есть, я ушёл из академической среды в творческую богему, где одновременно с творческой атмосферой была возможность зарабатывать деньги.

В начале 90-х годов, когда в моей жизни появились особые дети, вновь возникла ситуация выбора, от чего-то надо было отказываться – либо от шоу-бизнеса, либо от поиска своего пути в психологии, педагогике, философии. Нужно было либо оставаться в коммерческой структуре, либо делать что-то другое, тогда я ещё не понимал, что. Я занялся этим «чем-то другим»: разрабатывал программы творческой реабилитации, составлял личные дела детей и писал им рекомендации, чтобы они могли где-то учиться, творить, участвовать в публичных проектах. Мой дом превратился в мастерскую, где мы работали над экспозициями – вместе оформляли выставки художественных произведений; занимались литературой и музицированием.

Что дал Вам первый опыт работы с особыми детьми?

А. К.: Во-первых, я осознал, что наконец-то, занимаюсь действительно своим делом. Артпсихотерапия, артпедагогика, творческая реабилитация особых детей – это поле моей собственной реализации, если хотите – личностной реабилитации. Во-вторых, совместное творчество с особыми людьми и признание наших профессиональных достижений создали пространство независимого существования и атмосферу душевного покоя, которых не давала мне окружающая реальность. Так, только за первые три года существования программы я побывал в самых разных ролях: организовывал выставки и фестивали, продюсировал выступления, писал сценарии.

В своих выступлениях Вы часто подчёркиваете своё негативное отношение к жалости. Но для большинства наших соотечественников и современников это слово имеет положительное значение…

А. К.: Да, есть такие расхожие представления, например, «жалеет, значит, любит», «пожалеть – значит посочувствовать». Эти речевые формулы появились и закрепились после разрушения патриархального уклада русской деревни, разрушения языковой среды русского крестьянства. То мироустройство, которое существовало до большевистского переворота, совсем по-другому определяло место в этом укладе особых людей. Общественное и индивидуальное сознание требовало проявлять к этим людям не разрушительную жалость, а действенное милосердие. По мнению авторитетных филологов, слово «жалость» происходит от древнеславянского слова «Жля» — это имя собственное. Карна, Жля, Мста, Туга, Обида – это мифологические персонажи языческой славянской мифологи, тёмные духи, дочери Морены и Кощея Бессмертного. При этом, две из них, Карна и Жля являлись персонификациями плача и горя, печали и тоски, связанными с погребальными обрядами. Что касается уже христианского сознания, то поскольку земная смерть в представлениях христиан есть лишь неизбежный этап при переходе к жизни вечной, постольку появились специальные поучения, ограничивающие неумеренные проявления печали. К ним относится «Слово святого Дионисия о жалеющих». «Есть ли отшедшим отселе душам, — вопрошает автор, — тамо кая польза от жаления? Дьявол жалению учит и иным бо творит резятися по мертых, а иных в воде топитися нудит и давитися учит». У славян-вятичей жены совершали обряд самоубийства путем повешения по смерти мужа. Подобный обряд мог соотноситься с почитанием богини Жели или бога Зелу. Экскурс в славянскую филологию и мифологию необходим нам для того, чтобы понять природу семантического поля, породившего такое, казалось бы, простое понятие «жалость». Поскольку в функции Жли (Жели) входили обязанности сопровождать умерших в иной мир, а никак не помогать жить в земной жизни, грамотный носитель русского языка никогда не употреблял производного от имени языческого злого духа глагола «жалеть» в ситуациях реальной помощи человеку-инвалиду. Подлинный русский язык, а не ущербный советский новояз, зафиксировал в глаголе «обкарнать» значение «обрезать, подсечь», а слово «жалость» употреблял в отношение тех людей, чьи жизненные ресурсы закончились.

Когда в ленинградский Театр Эстрады в 1993-м году пришли люди, которые плохо видят или не видят, плохо слышат или не слышат, плохо ходят или не ходят, необычно думают и говорят, очень по-разному выглядят, то они разрушили стереотипные представления об инвалидах, которыми я до этого жил, и которыми до сих пор живут многие сограждане. По очень живучим и распространённым представлениям, особые люди не способны ни продолжать жизнь, ни наполнять её радостью. Например, немцы, вдохновлённые основателями протестантизма, придумали в 20-м веке термин «жизнь, недостойная жизни» и ещё до прихода Гитлера к власти решили, что этих людей надо усыплять. Ведь в представлении многих обычных граждан особые люди вроде бы живут, а вроде бы и не живут. Но если бы я жалел особых людей, у меня ничего бы не вышло. Они поразили меня своими художественными талантами. А то, как они выглядели, меня практически не трогало.

А если бы они не поразили Вас своими талантами?

А. К.: Тогда бы я этим не занимался – говорю честно. Они меня поразили своей жизнестойкостью. Как бы они ни выглядели, как бы они себя ни чувствовали, их таланты превозмогают их ограничения. Тогда я сразу отказался от термина «дети с ограниченными возможностями». Какие же они ограниченные? Ведь я практически ничего не могу делать из того, что делают эти люди. Я не умею петь, как они, играть на музыкальных инструментах, как они, сочинять стихи, как они, читать стихи свои и других авторов, как они, танцевать, как они. Я даже не знаю музыкальную литературу, как они. Да у меня и не было необходимости жалеть этих людей. Моей функцией было создать условия, в которых их таланты могли бы развиваться. Нам не нужны были танцы ради выжимания у зрителей слёз или ради собесовских подачек. Это – концептуальный стержень нашего движения, которое потом стало называться программой творческой реабилитации детей с особыми потребностями «Надежда. Вера. Любовь». Именно под таким названием она оформилась в 1995-м году. То есть за два с лишним года мы прошли путь от проведения фестиваля-конкурса до оформления программы творческой реабилитации как части работы благотворительного фонда.

В 1998-м году я перешёл работать в Санкт-Петербургскую ассоциацию общественных организаций родителей детей-инвалидов «ГАООРДИ» и проработал там до 2004 года. В эти годы программы творческой реабилитации, благодаря финансовой поддержке Комитета по социальной политике Санкт-Петербурга, приобрела свою институцию – был создан Центр творской реабилитации как подразделение ГАООРДИ. Я до сих пор занимаюсь арттерапевическими и артпедагогическими проектами, провожу семинары, посвящённые различным аспектам взаимодействия с особыми людьми и их окружением.

There are no comments

Add yours

Отменить ответ

Comment

Name

Email

Url

Введите код с картинки (CAPTCHA) *